Читать интересную книгу Избранное - Уильям Фолкнер

«Смысл мира», — еще раз произнес он про себя, задумчиво роняя два этих слова в прохладный колокольчик тишины, куда он наконец возвратился опять, и слушая, как они медленно замирают в пространстве, подобно прозрачному и чистому звону от удара серебра о хрусталь.

— Как поживает Белл? — спросил он в первый же вечер по приезда.

— У них все хорошо, — отвечала Нарцисса. — Они купили новый автомобиль.

— Вот как, — рассеянно заметил Хорес. — По крайней мере хоть какая-нибудь польза от войны.

Тетушка Сэлли наконец оставила их наедине и потихоньку проковыляла к себе в спальню. Хорес с наслаждением вытянул ноги в саржевых брюках, перестал чиркать спичками, тщетно пытаясь раскурить свою упрямую трубку, и устремил взор на сестру, которая сидела, склонен темноволосую голову над раскрытым на коленях журналом, как бы отгородившись ото всего мелкого и преходящего. Ее волосы, гладкие, словно крылья отдыхающей птицы, двумя безмятежными воронеными волнами вливались в низкий простой узел на затылке.

— Белл совершенно не способна писать письма, — сказал он, — Как все женщины.

Не поднимая головы, она перевернула страницу.

— Ты часто ей писал?

— А почему? Они отлично понимают, что письма годятся лишь на то, чтобы служить мостками, соединяющими интервалы между поступками — как интерлюдии в пьесах Шекспира, — рассеянно продолжал он. — Ты знаешь хоть одну женщину, которая читала бы Шекспира, не пропуская интерлюдий? Шекспир и сам это знал, и потому женщин у него в интерлюдиях нет. Пускай себе мужчины перебрасываются напыщенными словесами — женщины будут в это время мыть за кулисами посуду и укладывать спать детей.

— Я не знаю ни одной женщины, которая вообще читала бы Шекспира, — поправила его Нарцисса. — Он слишком много говорит.

Хорес встал и погладил ее по темным волосам.

— О, глубина, — сказал он. — Всю, всю мудрость к одной лишь фразе ты свела и меряешь свой пол по высоте звезды.

— Да, они его не читают, — повторила она, поднимая голову.

— Не читают? Почему?

Он чиркнул еще одной спичкой и поднес ее к трубке, глядя на сестру сквозь сложенные чашечкой ладони, серьезно и с напряженным вниманием, как устремленная в полет птица.

— Твои Арлены и Сабатини[47] тоже много говорят, а уж больше говорить, и тому же с таким трудом, как старик Драйзер[48], вообще никто никогда не ухитрялся.

— Но у них есть тайны, — пояснила она, — Шекспира тайн нет. Он говорит все.

— Понятно. Шекспиру не хватало сдержанно такта. Иначе говоря, он не был джентльменом.

— Да… Пожалуй, это я и хотела сказать.

— Итак, чтобы быть джентльменом, надо тайны.

— Ах, ты меня утомляешь.

Она снова начала читать, а он сел рядом с нею на диван и, взяв ее руку, принялся гладить ею свою щеку и растрепанные волосы.

— Это похоже на прогулку по саду в сумерках, — сказал он. — Все цветы стоят на своих местах, в ночных сорочках и причесанные на ночь, но все они хорошо тебе знакомы. Поэтому ты их не тревожишь, а просто проходишь дальше, но иной раз останавливаешься, переворачиваешь какой-нибудь листок, которого ты раньше не заметил, — быть может, под ним окажется фиалка, колокольчик или светлячок, а быть может, всего-навсего другой листок или травинка. Но всегда будет капелька росы.

Он продолжал гладить ее рукою свое лицо. Другой рукой она медленно листала журнал, слушая его с невозмутимой и ласковой отчужденностью.

— Ты часто писал Белл? — снова спросила она. — Что ты ей писал?

— Я писал ей то, что ей хотелось прочитать. Все то, что женщины хотят видеть в письмах. Люди ведь и в самом деле имеют право хотя бы на половину того, что, по их мнению, им причитается.

— Что же ты ей все-таки писал? — настойчиво спрашивала Нарцисса, медленно переворачивая страницы, а рука ее, покорно следуя его движениям, продолжала гладить его по лицу.

— Я писал ей, что я несчастлив. Возможно, так оно и было, — добавил он.

Нарцисса тихонько высвободила свою руку и положила ее на журнал.

— Я преклоняюсь перед Белл, — продолжал он. — Она так благоразумно глупа. Когда-то я ее боялся. Быть может… Но нет, теперь нет. Я защищен от гибели, у меня есть талисман. Верный признак того, что она мне уготована, как говорят мудрецы. Впрочем, благоприобретенная мудрость суха, она рассыпается в прах там, где слепой поток бессмысленных соков жизни победоносно движется вперед.

Он сидел, не прикасаясь к ней, на мгновенье погрузившись в блаженное состояние покоя.

— В отличие от твоей, о Безмятежность, — проговорил он, возвращаясь к действительности, и снова принялся твердить: — Милая старушка Нарси.

Он опять взял ее руку. Рука не сопротивлялась, но и не совсем покорилась.

— По-моему, тебе не следует так часто повторять, что я глупа, Хорри.

— По-моему, тоже, — согласился он. — Но должен же я взять хоть какой-то реванш за совершенство.

Потом она лежала в своей темной спальне. По другую сторону коридора спокойно и размеренно похрапывала тетушка Сэлли; а в соседней комнате лежал Хорес, между тем как его ущербный дух, причудливый и неуемный, совершал свои странствия по пустынным далям заоблачных сфер, где на лунных пастбищах, пригвожденных остриями звезд к тверди небес у последней кровли вселенной, галопом скакали, оглашая гулкий воздух раскатистым ржаньем, паслись или безмятежно покоились в дреме золотокопытые единороги.

Хоресу было семь лет, когда родилась Нарцисса. На заднем плане ее благополучного детства присутствовали три существа — мальчуган с тонкой озорной физиономией и неистощимой склонностью к злоключениям; романтически загадочная доблестная личность, контрабандой раздобывающая пищу, с сильными твердыми руками, от которых всегда исходил волнующий запах карболового мыла — существо, чем-то напоминающее Всемогущего, но не внушающее благоговейного трепета, и, наконец, нежная фигурка без ног или какого-либо намека на способность к передвижению, своего рода миниатюрная святыня, постоянно окруженная ореолом нежной меланхолии и бесконечными тонкими извивами цветной шелковой нити. Это третье существо, нежное и меланхолическое, никогда ни на чем не настаивало, между тем как второе вращалось по орбите, которая периодически выносила его во внешнее пространство, а затем снова возвращала его бодрую и энергичную мужественность в ее беспокойный мир. Что же до первого существа, то его Нарцисса с непреклонной материнской настойчивостью захватила в свою собственность, и к тому времени, когда ей было лет пять или шесть, Хореса заставляли слушаться старших, пригрозив пожаловаться на него Нарциссе.

Джулия Бенбоу благовоспитанно отошла в мир иной, когда Нарциссе исполнилось семь лет, она была удалена из их жизни, словно маленькое саше с лавандой из комода, где хранится белье, и в период беспокойного созревания, между семью и девятью годами от роду. Нарцисса улещала и терроризировала оставшихся двоих. Затем Хорес уехал учиться в Сивони[49], а позднее в Оксфорд[50], и вернулся домой как раз в тот самый день, когда Билл Бенбоу присоединился к жене, покоящейся среди остроконечных можжевельников, высеченных из камня голубков и прочих безмятежных мраморных изваяний, а потом Хореса опять разлучили с сестрой нелепые и несообразные дела людские.

Но сейчас он лежал в соседней комнате, совершая странствия по безбурным мерцающим далям заоблачных сфер, а она лежала в своей темной постели очень тихо и мирно, пожалуй, чуть более мирно, чем требуется, чтобы уснуть.

2

Он очень легко и быстро вошел в ритм и делил свои дни между конторой и домом. Привычная торжественность переплетенных в телячью кожу затхлых фолиантов, к которым никогда не прикасался никто, кроме Билла Бенбоу, чьи отпечатки пальцев еще, вероятно, можно было обнаружить на их пыльных переплетах; партия тенниса, обычно на корте Гарри Митчелла; вечером карты — тоже, разумеется, в обществе Гарри и Белл, или, даже еще лучше, всегда легко доступное и никогда не изменяющее очарование печатных страниц, между тем как сестра сидела за столом напротив или тихонько наигрывала на рояле в полутемной комнате по другую сторону прихожей. Иногда к ней приходили в гости мужчины; Хорес принимал их с неизменной любезностью и с некоторой досадой и вскоре отправлялся бродить по улицам или ложился в постель с книгой. Раза два в неделю являлся с визитом чопорный доктор Олфорд, и Хорес, будучи отчасти казуистом-любителем часок-другой забавлялся, притупляя свои тонко оперенные метафизические стрелы о гладкую ученую шкуру доктора, после чего оба вдруг замечала, что за все эта шестьдесят, семьдесят или восемьдесят минут Нарцисса не проронила ни единого слова.