Читать интересную книгу Избранное - Уильям Фолкнер

— Они работают в пещерах, — кричал он из ванной, — к ним надо спускаться под землю по лестнице. Когда нащупываешь ступеньку, под ногами сочится вода, а когда хватаешься рукой за стену, чтобы опереться, рука становится мокрой. Ощущение такое, будто это кровь.

— Хорес!

— Да, да, это великолепно! И ты уже издали видишь сияние. Вдруг неизвестно откуда возникает мерцающий туннель, потом ты видишь горн, а перед ним поднимаются и опускаются какие-то предметы; они закрывают свет, и стены снова начинают мерцать. Сначала они кажутся просто какими-то горбатыми бесформенными телами. Совершенно фантастическими, а на кровавых стенах, как в волшебном фонаре, пляшут их тени, красные тени. Потом вспыхивает яркий свет, и перед горном, поднимаясь и опускаясь, словно бумажные куклы, начинают мелькать черные фигурки. И вдруг появляется физиономия, она дует, а из красной тьмы выплывают другие лица, похожие на раскрашенные воздушные шары.

А какие вещи! Абсолютно, трагически прекрасные. Знаешь, совсем как засушенные цветы. Мертвые и нетленные, безупречно чистые, очищенные огнем, как бронза, но хрупкие, как мыльные пузыри. Кристаллизованные звуки труб. Звуки флейт и гобоев или, пожалуй, пенье свирели. Свирели из овсяной соломы. Черт возьми, они, как цветы, распускаются прямо на глазах. Сон в летнюю ночь, приснившийся саламандре [43].

Дальше ничего нельзя было разобрать — невнятные размеренные фразы взмывали вверх, но по высоте и напряженности звучания Нарцисса поняла, что это с звонкогласными песнопеньями низвергаются в преисподнюю мильтоновские архангелы [44].

Наконец он вышел — в белой рубашке и саржевых брюках, но все еще парящий на пламенных крыльях своего красноречия, и под звуки его голоса, выпевающего эти размеренные слоги, она вытащила из чулана пару туфель, остановилась с туфлями в руках, и тогда он прекратил свои песнопения и снова, как ребенок, коснулся руками ее лица.

За ужином тетушка Сэлли перебила его отрывистую болтовню вопросом:

— А своего Сноупса ты тоже привез?

Этот Сноупс был членом, казалось, совершенно неистощимого семейства, которое в течение последних десяти лет тонкими струйками просачивалось в город из маленького поселка, известного под названием Французова Балка. Первый Сноупс, Флем, однажды без всякого предупреждения появился за стойкой излюбленного фермерами маленького кафе в одной из боковых улиц.

Утвердившись здесь, он, подобно библейскому Аврааму [45], начал переселять в город своих родственников и свойственников — семью за семьей, одного человека за другим — и устраивать их на такие места, где они могли зарабатывать деньги. Сам Флем теперь был управляющим городской электростанцией и водопроводом и уже несколько лет состоял чем-то вроде чиновника особых поручений при местном муниципалитете, а три года назад, к изумлению и нескрываемой досаде старого Баярда, который по этому поводу не раз отпускал крепкое словцо, сделался вице-президентом сарторисовского банка, где один из его родственников уже служил бухгалтером.

Он все еще владел кафе и брезентовой палаткой на его заднем дворе, где они с женой и ребенком жили первые месяцы после переезда в город, и ныне эта палатка служила как бы перевалочной станцией для приезжающих Сноупсов, откуда те расползались по всевозможным третьеразрядным заведеньицам вроде бакалейных лавок и парикмахерских (один из них, какой-то инвалид, жарил земляные орехи на купленной у старьевщика жаровне), размножались и процветали. Джефферсонские старожилы, наблюдая за ними из своих домов, солидных магазинов и контор, вначале посмеивались. Но им уже давно стало не до смеха.

Сноупса, о котором спрашивала тетушка Сэлли, звали Монтгомери У орд. В 1917 году, незадолго до вступления в силу закона о воинской повинности, он явился к офицеру, ведавшему набором рекрутов в Мемфисе, но тот не взял его на военную службу из-за больного сердца. Позднее, к удивлению всех, а в особенности друзей Хореса Бенбоу, он вместе с Хоресом отправился в Христианскую ассоциацию молодых людей и получил там какую-то должность. Еще позже стали поговаривать, будто в тот день, когда он поступал на военную службу, он всю дорогу в Мемфис держал под мышкой плитку жевательного табака. Но этот слух появился уже после того, как он со своим покровителем уехал.

— А своего Сноупса ты тоже привез? — спросила тетушка Сэлли.

— Нет, — отвечал он, и на его тонком нервном лице появилось легкое облачко холодного отвращения. — Я в нем совершенно разочаровался. Я даже и говорить о нем не хочу.

— Каждый мог тебе сказать, что это за человек, еще когда ты уезжал.

Тетушка Сэлли неторопливо и размеренно жевала, сидя над своею тарелкой Хорес на минуту задумался, и рука его медленно сжала вилку.

— Именно подобные типы, паразиты… — начал было он, но тут его перебила сестра:

— Кого интересует какой-то там Сноупс? И вообще, сейчас слишком поздний час, чтобы говорить об ужасах войны.

Полным ртом тетушка Сэлли издала какой-то сырой звук, выражающий некое мстительное превосходство.

— Это все нынешние генералы, — проговорила она. — Генерал Джонстон или генерал Форрест [46] — вот уж те бы ни за что ни одного Сноупса в свою армию не взяли.

Тетушка Сэлли ни в каком родстве с семейством Бенбоу не состояла. Она жила через дом с двумя незамужними сестрами, из которых одна была старше ее, а другая моложе. С тех пор как Хорес и Нарцисса себя помнили, она постоянно бывала у них в доме и еще до того, как они начали ходить, присвоила себе какие-то права на их жизнь, привилегии, которые никогда не были точно определены и которыми она никогда не пользовалась, но никогда и не допускала, чтобы кто-либо подверг сомнению обоюдное признание того факта, что они существуют. Она без предупреждения входила во все комнаты в доме и любила нудно и несколько бестактно толковать о детских болезнях Хореса и Нарциссы. Ходили слухи, будто она некогда «строила глазки» Биллу Бенбоу, хотя ко времени его свадьбы ей было уже лет тридцать пять. Она до сих пор говорила о нем с некоторой снисходительностью, словно о ком-то, лично ей принадлежащем, и всегда тепло отзывалась об его жене.

— Джулия была премилой девочкой, — частенько говаривала она.

Когда Хорес уехал на войну, тетушка Сэлли перебралась к Нарциссе, чтобы та не скучала, — никому из них троих даже в голову не приходило, что можно устроить все как-нибудь иначе, и то, что Нарцисса должна держать у себя в доме тетушку Сэлли в течение неопределенного срока — год, два или три, — казалось столь же неизбежным, как и то, что Хорес должен идти на войну. Тетушка Сэлли была славной старушкой, но она жила главным образом прошлым, мягко, но бесповоротно отгородившись от всего, что произошло после 1901 года. Для нее жизнь шла на конной тяге, и скрип автомобильных тормозов ни разу не проник в ее упрямый и безмятежный вакуум. У нее было много неприятных причуд, свойственных старикам. Она любила звук собственного голоса, не любила оставаться одна ни в какое время суток, а так как она ни за что не могла привыкнуть к вставной челюсти, купленной двенадцать лет назад, и прикасалась к ней лишь для того, чтобы раз в неделю сменить воду, в которой челюсть сохранялась, она весьма неаппетитно поглощала свою немудреную, но легко поддающуюся пережевыванию пищу.

Нарцисса опустила под стол руку и снова погладила колено Хореса.

— Я так рада, что ты вернулся, Хорри.

Он быстро взглянул на нее, и облачко исчезло с его лица так же внезапно, как и появилось, а дух его, подобно пловцу в спокойном море, медленно погрузился в безмятежную неизменность ее любви.

Он был адвокатом — главным образом из уважения к семейной традиции и, хотя отнюдь не питал особой склонности к юриспруденции, если не считать любви к печатному слову, к местам, где хранятся книги, думал о возвращении в свою затхлую контору с оттенком… не столько нетерпения, сколько глубоко укоренившейся покорности и даже почти удовольствия. Смысл мира. Дни, неизменные как встарь, быть может, без порывов, но и без катастроф. Этого не видишь, не ощущаешь — разве что на большом расстоянии. Светлячки еще не появились, и по обе стороны аллеи вытекала на улицу сплошная полоса виргинских можжевельников, словно изгибающаяся черная волна с уходящими в небо резными гребешками. Свет падая из окна на веранду и на клумбу с каннами, стойкими как бронза — вот уж в чем нет ни тени хрупкости, свойственной цветку, — а в комнате слышалось невнятное монотонное бормотание тетушки Сэлли. Нарцисса тоже была там — она сидела возле лампы с книгой, и от всего ее существа веяло неизменным покоем, он наполнял комнату, словно запах жасмина, — сидела и смотрела на дверь, через которую вышел Хорес, а он со своей нераскуренною трубкой стоял на веранде, овеваемый терпкою прохладой можжевельников, словно дыханием какого-то неведомого живого существа.