Читать интересную книгу С носом - Микко Римминен

Спустившись на два этажа, я вдруг услышала плач. Остановилась. Сначала в ушах был лишь монотонный стук моего собственного сердца. Потом снова раздался плач, откуда-то слева, из-за двери, обитой сосновым шпоном, точнее, сквозь дверь или через почтовое отверстие, большая заслонка которого оттопыривалась снизу и напоминала нижнюю губу полоумного, и взбредет же такое в голову, но именно оттуда он и доносился, этот плач, я подкралась поближе, ботинки издали такой высокочастотный скрип, что вряд ли его кто-то мог услышать, — примерно такой же звук издала бы землеройка, если бы попалась мне под ноги. Потом я набралась смелости и наклонилась к почтовому отверстию, из него жутко дуло, и весь этот воздушный поток был пропитан кошмарным смрадом, там, в квартире, явно случилось что-то ужасное, это было понятно и по плачу, бессильному и безутешному, мне на глаза тут же навернулись слезы, и я заплакала, почти припав к двери, над открытым почтовым отверстием с надписью «Мякиля», и очнулась только тогда, когда на крышку почтового отверстия с кончика носа упала крошечная капля.

И тут вдруг шаги, совсем близко. В одно мгновение я взлетела вверх по лестнице, заметив в пролете полоску светлых волос и заколку с муми-троллями, по которым сразу узнала ту самую девушку, которая впустила меня в этот наполненный гарью и плачем подъезд. И так как поднималась она все выше и выше, я вынуждена была вернуться обратно на площадку с зарешеченной дверью.

Сквозь свое прерывистое дыхание я слышала, как двумя этажами ниже сначала звякнули ключи, а потом дважды щелкнул замок. Сжала прутья решетки и постаралась отдышаться, правда, за эту минуту успела передумать миллион мыслей, большинство из которых загнала обратно в глубь себя, этакие всплывающие на поверхность морские водоросли, выскакивающие поплавки или что там еще бывает, всякие наполненные воздухом штуки в портах и бухтах и так далее. Лишь одна мысль по-прежнему билась в голове: было ужасно жалко ту женщину из квартиры Мякиля, хотя мы, конечно, и не встречались, разве что поплакали вместе по разные стороны входной двери. Сердце громко стучало, тело взмокло, руки тряслись, а мизинец на левой руке непонятно дергался. Что-то необъяснимое было во всем этом, постоянная суета с нервами на пределе, и лишь через несколько мгновений я поняла, что это не нервный тик, а судорожно мерцающая люминесцентная лампа под потолком.

Однако нервы мои уже больше не в силах были это выносить, и пришлось снова двинуться в путь. Спустилась двумя этажами ниже и, как дура, застыла у двери Мякиля. Меня снова стало трясти, потому что я не знала, как поступить, отправиться ли за Ирьей, а может, Рейно уже успел забрать ее оттуда, что-что-что делать, повторение этого вопроса не помогало найти на него ответ, так я и стояла у двери, из почтового отверстия которой рвался на площадку трагический, вымоченный в горе и печали запах горелого. Соседская дверь была тут же, совсем рядом, «Няатяля» — было написано на ней. За дверью какая-то женщина говорила по телефону так тихо, что слов поначалу было не разобрать, но потом она резко повысила голос и прокричала: «Не смеши меня», было совершенно непонятно, о чем речь, только откуда-то из запасников иррациональности почему-то вдруг выскочила мысль: надо же, как много на этом этаже «я», Мякиля, Няатяля и вот теперь еще «меня». И как только до моего сознания дошло, насколько глупо думать о таких вещах, стоя на пороге дома, в котором случилось горе, я решила вытряхнуть эти мысли из головы и заняться чем-нибудь очень полезным в эту минуту, но в эту же минуту я совершила очередную ошибку, позвонив в дверь.

Порыв этот был таким внезапным и мгновенным, как импульс, что я даже не успела заметить, в какую из дверей позвонила, хотя, пожалуй, в тот момент сложно было сказать, какой из вариантов лучше, а какой хуже; да и потом, это уже не имело никакого значения, ведь ошибка совершена, и одна из дверей вот-вот должна была открыться. И она открылась, та самая, правильная, то есть левая дверь, та, из которой потоком лилось горе.

Пол не то чтобы заскрипел, а скорее застонал, как старый линолеум. Затем дверь приоткрылась, и в проеме показалось красное, в тонких прожилках, утратившее от горя все свои черты, совершенно потерянное женское лицо, по которому можно было понять наверняка, что этот человек уже не в состоянии воспринимать что-либо, и только где-то в глубине глазниц все еще тлели два почти догоревших тусклых зрачка.

— Что вам? — спросил хрупкий голос. Он прозвучал так, словно что-то очень сухое и ветхое медленно раскрошилось и просыпалось на пол.

Я не знала, что сказать. Хотелось просто обнять это несчастное существо, прижать покрепче к груди и сказать, что все образуется, но я не осмелилась, да и едва ли я могла дать гарантию, что именно так оно и будет, может, оно и не образуется вовсе, у меня самой вон как дела запутались, и уж по крайней мере, я точно не могла вернуть ей сына. Поэтому я просто стояла, как столб, на месте и старалась хотя бы взглядом поддержать бедняжку, пусть ей хотя бы так передастся мое сочувствие. Но единственное, чем я сумела выразить это сочувствие, был легкий наклон головы.

— Что вам? — снова спросила она.

— Добрый день, — с тяжелым вздохом произнесла я. — Исследование. Провожу. Потребителей. Проводим, опрос. Я не вовремя. Да.

Было стыдно и страшно, все внутренности переворачивались, словно их там ворочали каким-то ужасным инструментом. Попыталась выдавить из себя хотя бы какое-нибудь объяснение своей вербальной хромоты, но ничего не вышло, рот отказывался слушаться, не оставалось ничего другого, как просто стоять и хлопать глазами. Она тоже стояла, не произнося ни слова, и смотрела на меня своими жуткими заплаканными глазами, и вроде бы даже дрожала. Наконец я — уже почти синтезированным, наверное, голосом — повторила самое важное из своей предыдущей речи и прибавила потом, что сейчас, пожалуй, не самое подходящее время, лучше я зайду позже или, может быть, совсем не зайду, последнее, правда, не увязывалось с моей должностью, но уж что сказала, то сказала; потом зачем-то стала говорить, что с нами конечно же можно связаться, и даже попыталась вытащить визитку из сумки, но, естественно, не нашла, в сумке вообще не было ничего подходящего, кроме нескольких мятых бумажек с черт знает какими идиотскими записями; но я все-таки пошуршала ими для важности, пробормотала что-то вроде «ну ладно», попросила извинения, и шло это от самого сердца, хотелось попросить прощения буквально за все, за свое присутствие прежде всего, а дальше я не знала, что делать, просто развела руками, взглянула напоследок в ее почти погасшие глаза и еще раз попросила прощения.

— Что вам? — переспросила госпожа Мякиля надтреснутым голосом, словно я только что появилась у ее двери.

— Мне… — начала было я, но слова опять не находились. Я собралась с духом, и тут, о нет, нет-нет, ну почему так, но это как-то само собой вырвалось, слетело с языка, глупо, грубо и в высшей степени нетактично: — Когда хоронить-то будут?

Мне очень хотелось втянуть эти слова обратно. Но у меня окончательно заплелся язык, губы исказила кислая гримаса, а щеки ввалились, и если бы я могла, то втянула бы внутрь вообще всю себя, прочь с этого проклятого места, вон из этой жуткой истории. Арья, так ее звали, так называла ее Ирья, если я правильно помнила, да, Арья, она смотрела на меня своими безумными, ввалившимися глазами, которые вряд ли могли что-либо видеть после выжегших их слез, и сначала я даже подумала, что она скажет что-то совершенно к делу не относящееся только ради того, чтобы уйти от этой темы, вроде «Надо же, какой снег», или «В подъезде-то опять не убрано», или «Вот ведь, не уследила за капустой». Капустная вонь и правда обтекала Арью густым, удушающим потоком, и на мгновенье мне действительно показалось, что, не в пример мне, это существо, доведенное до крайней степени изнеможения, способно каким-то удивительнейшим образом с честью выйти из такой жуткой ситуации, но потом Арья переменилась в лице, вздрогнула, словно что-то оборвалось на внутреннем душевном уровне, и стала в самом прямом смысле оседать на пол, и мне ничего не оставалось, как подхватить ее, повторяя, словно в каком-то безумном порыве, бесконечные «простите», похлопывая и поглаживая ее, будто она в чем-то испачкалась. Но вдруг в ее глазах снова зажегся свет, и она сказала на удивление ясным голосом, что не знает, и в тот момент, когда я наконец сообразила, о чем она говорит, дверь с шумом захлопнулась прямо перед моим носом.

— Если бы наша организация могла вам чем-то…! — закричала я в почтовое отверстие, однако на середине предложения разрыдалась, так все выглядело безнадежно, казалось, от меня никакой помощи, я все только запутываю и порчу, и все-таки, уже ни на что не надеясь, я прошептала в замкнутую дверь последнее слово «помочь», затем быстро спустилась по лестнице, а оттуда во двор, где успел сгуститься вечер и стало еще темнее, влажнее и холоднее.