Аня радостно сообщила, что завтра немцы уходят, что надо быть начеку. Потом она взяла за руку старика, прильнула к нему, поглядела ему в глаза и сказала:
— Павел Андреевич, покупатель картин пришел, ждет в передней.
Старик задумался, поглядел на Олега.
— Хорошо, идемте.
Они вышли в переднюю. Там стоял Горбылевский.
Он вежливо поклонился и внимательно посмотрел на Олега.
Аня проводила Олега до дверей.
Он взял с вешалки фуражку, папку, мольберт. Он хотел что-то спросить старого художника, но, взглянув на Аню, увидел, что она улыбалась, поглядывая на его имущество.
— Вы рисовать идете? — спросила она.
— Нет… Я хожу на рассвете…
— Приходите к нам почаще, только с рисунками.
Аня протянула ему руку. Олег взял ее маленькую худую руку и пожал.
Когда он был уже за дверями, Аня смеясь бросила тихо:
— Эх вы! Интеллигентки…
Аня вернулась в комнату, подошла к окну, долго и настороженно глядела на улицу…
Вечером, сидя с матерью, Аня вдруг засмеялась и сказала:
— Но он, наверно, очень добрый.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
1
После подавления мятежа «гусар смерти» по всем частям было объявлено о возвращении в Германию. Солдаты успокоились, брожение пошло на убыль: всех так тянуло домой, что больше никто ни о чем не хотел думать. Это дало возможность офицерам произвести ряд арестов, разоружить наиболее революционных солдат и расстрелять их вожаков.
Происшедшие события потрясли барона фон Гольдштейна. Голова его заметно поседела, он похудел и ожесточился. Он поднял всех офицеров на поиски Рудольфа, провел несколько облав на мирных жителей. Он отдал приказ — во что бы то ни стало найти солдата Рудольфа Бергмана. Но Рудольф как в воду канул.
Офицеры объявили солдатам: все, кто будет вести неподобающие для немецкого солдата разговоры о советской власти и революции в Германии, будут расстреливаться как изменники родины.
Барон фон Гольдштейн переселился в более безопасную квартиру — в большой трехэтажный дом на Приморской улице. Дом этот принадлежал крупному акционеру и меценату Сафьянову, который был за границей. Фактически хозяином дома был швейцарский подданный, инженер, приехавший по приглашению Сафьянова в 1916 году для составления проекта нового курортного городка. Сафьянов предполагал построить городок в районе Яныш-Такильского мыса, в тридцати верстах от Керчи.
Швейцарец в самое короткое время стал у Сафьянова своим человеком. Сафьянов прислал из-за границы письмо, в котором просил присмотреть за домом, сохранить в целости редчайшие произведения искусства и археологические коллекции.
Инженер выказал свою преданность хозяину. Он занял часть комнат, в которых жил Сафьянов, и, прикрываясь иностранным подданством и именем «трудового интеллигента», скрыл ценности.
Когда подыскивали жилье для барона и остановились на доме Сафьянова, хитроумный инженер попытался остаться в занятой им квартире — ведь в ней за потайной дверью находился сафьяновский «музей». Но ему предложили со всей семьей переехать в нижний этаж.
Узнав о том, что во время перестановки мебели была обнаружена потайная дверь в гостиную, хранившую в себе подлинные сокровища искусства, швейцарец набрался смелости и явился к барону — поговорить с ним «о защите произведений искусства и культуры».
— Не беспокойтесь, — сказал фон Гольдштейн, — я благородный немец. К вашим драгоценностям ничья рука не прикоснется. Музея не увидит ничей глаз, кроме моего. Я благодарю вас за то, что вы позволите мне хоть на короткое время обновить свою душу — искусство возвышает человека.
Вошел начальник штаба генерал Штутгард — небольшого роста, пожилой, с морщинистым и надменным лицом. На его голове кое-где торчала редкая серая щетина, уши были красные и острые.
Штутгард считался талантливейшим стратегом. Перед началом всякой крупной военной операции сослуживцы говорили: «Ну, теперь можно смело начинать — диагноз установлен доктором Штутгардом».
— Ну, какие планы? — спросил барон.
Генерал обвел коротким пальцем вокруг тощей, с отвисшей кожей шеи, заключенной в жесткий, стоячий воротник, и заговорил свистящим голосом:
— У меня планы все те же. Отходить мы должны стремительно, не задерживаясь. Наша армия во время отступления должна быть изолирована от рабочих, зараженных большевизмом. Кроме того, нужно будет избегать боевых операций. Откровенно говоря, на Украине теперь каждая хата — большевистское укрепление, каждый куст, камень, овраг — красная засада.
— Так, выходит, вы боитесь большевиков? — едко спросил барон.
— Я боюсь не за себя, а за армию, — сказал Штутгард. — Давайте говорить откровенно: большевики, не вступая с нами в сражение, уничтожили нашу армию.
— Уничтожили армию? — воскликнул барон. — Да вы с ума сошли!
— Я бы согласился с вами, — сухо и не без иронии возразил Штутгард, вставая с кресла, — если бы я был неправ.
— Нет, мы еще будем драться с большевиками!
— Вряд ли мы сумеем это сделать. Наша армия уже не армия, это полчище мародеров, которые заняты одной мыслью — спасти награбленное. Скажите, пожалуйста: может быть навьюченный верблюд кавалерийской лошадью?.. Конечно, мы могли бы сделать нашу армию несколько боеспособней — отобрать у офицеров и солдат то, что они приобрели за время похода, — но об этом… Они порежут нас, как цыплят… Даже офицеры…
Они посмотрели друг другу в глаза. У каждого из них за время похода тоже было «приобретено» столько, сколько не было приобретено целым эскадроном.
— Продолжайте… — вздохнув, сказал фон Гольдштейн.
— Положение, в котором мы находимся, мне очень напоминает тысяча восемьсот двенадцатый год. Мы с вами не Наполеоны, но участь нашей армии может быть столь же плачевной. Нас уже бьют вилами, граблями, бьют по частям… Если мы сейчас вступим в войну с повстанцами, то… Нам выгоднее быть на положении крыс, бегущих с тонущего корабля… Бежать, бежать и только бежать…
— Вздор! Большевики не дураки, они в первую очередь потребуют от нас разоружения! — горячо проговорил барон. — Вы понимаете, что такое отдать оружие, отдать честь великой империи?
— Да, я понимаю, — торопился высказаться штабист, словно боясь, что барон не даст ему сказать всего, — но бои могут нас надолго задержать… Тот дух, который проник в нашу армию…
Генерал беспомощно расставил короткие руки, пряча голову в угловатые плечи.
— А не кажется вам, господин Штутгард, — усмехнулся барон, — что вы тоже заражены…
Генерала передернуло.
— Сейчас не время шутить!
— Вы, кажется, правы… Вы правы, — проговорил, помолчав, барон. — О великий боже, неужели нас ждет такой позорный конец? Неужели нет иного пути, кроме бегства?
После ухода Штутгарда Гольдштейн отдал распоряжение все экспонаты музея упаковать и погрузить в вагон для отправки в Германию.
Командование объявило солдатам, что завтра в восемь часов утра они оставят город. Гусарам разрешалось повеселиться.
Гусары наводнили город. На улицах и во дворах горели костры, окруженные беспорядочными