Читать интересную книгу Исповедь - Сьерра Симоне

когда я навещал родителей, когда мыл посуду после ужина в их раковине, когда возвращался домой в темноте. Когда я пробирался через парк, чтобы снова трахнуть Поппи.

Прямо сейчас во мне не было ничего осторожного.

XVIII

«Осторожен».

Неделей позже я лежал в постели Поппи, уставившись в потолок. Она прижалась ко мне, ее голова покоилась на моей руке, а дыхание было медленным и ровным. Я не мог уснуть и лежал, наблюдая за ней, после того как мы занимались любовью. Наблюдал, как мягкие черты ее лица расслабляются после экстаза, и чувствовал только блаженное удовлетворение. Но теперь, спустя несколько часов, пока она спала, эта удовлетворенность сменилась тревожным сомнением.

Последнее время было похоже на сон или сказку. В течения дня я занимался обычными благодеяниями священника, а мои ночи были наполнены вздохами, стонами и первобытным танцем влажных тел.

Ночью мы могли притворяться. Могли выпить и посмотреть Netflix, могли потрахаться и вместе принять душ после этого (а потом снова потрахаться). Мы могли задремать рядом друг с другом, а затем незаметно провалиться в сон. Мы могли делать вид, что являемся обычной парой, которая встречается всего несколько недель, но при этом нам ничто не мешало обсуждать такие привычные для парочек темы, как знакомство с родителями друг друга или где мы проведем День благодарения.

Но мы остро и болезненно осознавали собственное притворство и самообман. Мы притворялись, поскольку смотреть правде в глаза – что этот рай так или иначе закончится, было намного хуже.

Что, если этому не нужно было заканчиваться? Что, если бы назавтра я позвонил епископу и сказал ему, что хочу уйти? Хочу, чтобы меня лишили сана, и я снова стал обычным человеком?

Секуляризация. Так это называется. От позднелатинского laicus, означающего «не принадлежащий священству». То есть стать мирянином.

Что, если через несколько месяцев я мог бы встать на колени перед Поппи и предложить ей нечто большее, чем оргазм, предложить ей свою руку и сердце?

Я закрыл глаза, отгораживаясь от реального мира, и позволил себе то, чего не разрешал раньше, – представить наше будущее: только она и я, и дом где-нибудь, и маленькие детишки Белл, путающиеся под ногами. Я последовал бы за ней хоть на край света. Если бы она захотела работать в Нью-Йорке, Лондоне или Токио либо остаться в Канзас-Сити, я бы поехал с ней. Я, подобно Рут, заботившейся о своей свекрови Наоми, готов был жить жизнью, о которой мечтала Поппи, и, куда бы она ни захотела поехать, мы создали бы там свой дом. Проводили бы там наши часы вместе, трахаясь и любя друг друга. Когда-нибудь я смог бы наблюдать, как растет мой ребенок в ее животе.

Но чем бы я занимался? У меня имелось две степени, обе в равной степени бесполезные в реальном мире, бесполезные везде, кроме божьих храмов и храмов науки. Возможно, я мог бы преподавать теологию или языки. Я всегда хотел быть ученым, сидеть в какой-нибудь пыльной библиотеке, корпеть над пыльными книгами, выискивать забытые знания, как археолог выкапывает забытые жизни. Эта идея взволновала меня подобно дождю, она оставила в моих мыслях капли и брызги возможностей. Новые города, новые университеты… В голове сам собой сложился список мест, где предлагались лучшие программы по классическим языкам и теологии, – должен был быть способ, чтобы объединить их воедино, возможно, подать заявку на докторскую программу или устроиться на работу внештатным…

Я открыл глаза, и этот приятный полет фантазий прекратился, а осознание всего, что мне пришлось бы оставить позади, опустилось на плечи тяжким грузом. Мне пришлось бы уехать из этого города, бросить Милли, молодежную и мужскую группы, всех прихожан, которых я так усердно пытался вернуть к Богу. Пришлось бы оставить блинные завтраки, кладовую для одежды и всю работу по борьбе с извращенцами в духовенстве. Отказаться от дара превращать хлеб в мясо, а вино – в кровь, от дара приоткрывать завесу, отделяющую этот мир от другого. Я бы оставил позади отца Белла, человека, которым стал, я был бы вынужден избавиться от его образа, как от омертвевшей плоти, и отрастить новую, с болезненно-розовой кожей.

У меня была жизнь, в которой я собирал себе сокровища на небесах, преодолевал себя, как бегун на дистанции, и я намеревался отказаться от этого… Ради чего? Я пытался отмахнуться от заученных наизусть стихов, которые назойливо кружили в голове, о том, что посеет человек, то и пожнет, о плотских похотях, восстающих против моей души. «Умертвите земные члены ваши».

Умертви мою любовь к Поппи.

Горло сжалось, а во рту пересохло. Я ощутил приступ тревоги, как будто кто-то приставил мне нож к горлу и потребовал, чтобы я сделал выбор прямо сейчас. Но как я мог выбрать, когда оба варианта давались такой ценой?

Потому что, если бы я выбрал свою нынешнюю жизнь, то потерял бы спящую рядом со мной женщину, ту, которая спорила о расовом и гендерном неравенстве в «Ходячих мертвецах», выдавала неожиданно пришедшие в голову малоизвестные цитаты, пила так, словно тонула, и с которой я испытывал несравненные оргазмы.

От этой мысли меня прошиб холодный пот.

Повернувшись к Поппи, я провел рукой по ее соблазнительным изгибам. Она немного пошевелилась, но не проснулась, лишь теснее ко мне прижалась, и у меня к горлу подкатил ком.

Я не мог ее потерять.

И не мог удержать.

Этот страх, этот особый вид паники не должен был возбуждать меня, но это произошло. Настолько сильно, что я был вынужден сжать член и пару раз провести вверх-вниз. Я был охвачен потребностью заклеймить свою девушку еще раз, похоронить себя в ней, как будто еще один оргазм мог каким-то образом повлиять на наше обреченное будущее.

Повернувшись к ней полностью, я скользнул рукой вниз, нашел эти нежные губки между ее ног и, раздвинув их, начал дразнить пальцами клитор и обводить кругами чувствительные розовые складочки ее входа. Поппи пошевелилась и счастливо вздохнула во сне, инстинктивно раздвинув ноги, чтобы предоставить мне лучший доступ. Ее глаза оставались закрытыми, а лицо – расслабленным. Она все еще находилась в забытье.

Я наклонился и обхватил губами сосок, нежно посасывая и обводя языком затвердевшую вершинку. Теперь Поппи извивалась, хотя по-прежнему не просыпалась, и, черт возьми, я больше не мог ждать. Я приподнял ее ногу и положил себе на бедро, расположившись над ее входом. Удерживая Поппи на месте, я толкнулся в нее, и сомнения, подобно занавеске на окне, которая загораживает солнечный свет, или как дверь, которая приглушает шум вечеринки, сразу же рассеялись. Они исчезли перед лицом нашей связи, перед ощущением ее тугого влагалища, сжимающего меня. Боже, я мог бы остаться в таком положении навсегда, даже не двигаясь, а просто находясь внутри нее, чувствуя, как она возбуждается и потягивается, как томная кошка, пока я крепко прижимал ее бедра к своим.

Наконец Поппи открыла глаза. Она выглядела сонной, но довольной.

– М-м-м, – промурлыкала она, сильнее обхватывая ногой мою талию. – Мне нравится вот так просыпаться.

– Мне тоже, – прохрипел я, убирая прядь волос с ее щеки.

Поппи положила руку мне на плечо и толкнула меня назад, перекатываясь вместе со мной так, что я оказался на спине, а она – сверху, и начала двигаться, медленно и лениво покачиваясь. Ее волосы были растрепанными после секса и сна, они спадали спутанными волнами на белые плечи и нежную грудь, а уличный фонарь отбрасывал через окно желтые блики, создавая на ее теле игру света и тени.

Временами Поппи была настолько красивой, что на нее было больно смотреть.

Заложив руки за голову, я откинулся назад и просто наблюдал за тем, как она использует меня для своего удовольствия, как начинает двигаться все быстрее, закрыв глаза и опираясь руками о мой живот. С этого ракурса я видел, как чувствительный бутон трется о мой пах, как наполняет и растягивает ее член, и, черт побери, я мог бы потерять это прямо сейчас, если бы не был осторожен.

– Вот так! Умница! – прошептал я. – Используй меня,