развития естественных наук, который давным-давно оставлен позади. Бесспорно, предрассудки у него встречаются. Например, Спиноза считает, что животных человек может использовать по своему усмотрению и что женщины должны быть лишены определенных прав, скажем, права голоса и поступления на государственную службу. Это действительно предубеждения. Но эти отдельные моменты не должны заслонять от нас главное, а именно: у Спинозы нет разделения души и тела, в отличие от Декарта. Для него это ложный дуализм. Сознание у Спинозы – это способ действия тела[288]. А раз так, то нельзя утверждать, что душа и тело образуют разные миры. Это одно и то же – одна и та же субстанция, которая проявляет себя разными способами (у Спинозы мышление и протяжение – два атрибута единой субстанции).
Но это очень глубокая и радикальная мысль. Если встать на такую позицию, то об эмоциях придется говорить по крайней мере осторожно. Аффект, как мы видим, – это то, что относится к физической философии (ее можно назвать и телесной) или к философии действия, как она определялась нами до сих пор. А эмоции – то, что имеет отношение к психологии, к тем преходящим состояниям, действительные причины которых нам чаще всего неизвестны. Однако свои эмоции мы очень бережем. Если у нас возникает какая-то эмоция по поводу неких явлений, мы склонны придавать ей огромную ценность. Это побочный продукт науки психологии, отдающей приоритет психической жизни индивида. К сожалению, случилось так, что эта разновидность знания приобрела гипертрофированный вес. И в результате мы потеряли другие ориентиры, связанные с тем, что мы являемся частью мира, в котором есть не только люди, но и другие существа – чувствующие, не чувствующие, живущие, как я уже сказала, другими скоростями по сравнению с человеческими. И они, возможно, тоже испытывают эмоции, но по-другому.
В конечном счете вышло так, что эмоции – это есть универсальная отмычка, которую мы применяем ко всему. Так мы начинаем судить о мире по себе. Ведь если кто-то не смог восхититься каким-то культурным объектом, как мы, – значит он недостаточно развит. А это очень опасное суждение. Поэтому если не в научных, то в гуманитарных целях попробуем все-таки различать эмоцию и аффект.
* * *
Настало время сделать уточнение: я не называю протест революцией. Я говорила о протестном движении. Но есть и такое явление, которое называют бархатными или цветными революциями, и вот это, на мой взгляд, действительно разновидность революционных трансформаций. По моему глубокому убеждению, это и есть прямое наследие 1968 года. Речь идет о новом типе революций. Они в основном бескровны и не сопровождаются революционной ситуацией, если иметь в виду классический марксистский постулат[289]. На примере все того же 1968 года видно, что такие революции происходят в относительно благополучное время. В самом деле, 68-й – это период послевоенного расцвета, гражданское становление первого поколения, не знавшего тягот войны (оно известно также под именем поколения так называемого бэби-бума). На политическую сцену вышли молодые люди: количество студентов, участвующих в протестах, неукоснительно росло. Именно студенты как самостоятельная сила и заявили в это время о себе.
Можно назвать и другие социальные факторы, которые, взятые по отдельности, не указывают на решительные перемены. И все равно такие перемены происходят. Более того, это первое, по сути дела, глобальное послевоенное явление, которым сразу захвачены очень многие страны. Если вспомнить, со всеми оговорками, культурную революцию в Китае, то можно утверждать, что социальные движения имеют мировую географию. Добавим к этому и мексиканские события (резня в столице Мексики за десять дней до летних Олимпийских игр), о чем говорят значительно реже. И даже если взять один лишь европейский континент, то и здесь диапазон стран, охваченных протестами, разнообразен и широк. Подчеркну, что это был первый по-настоящему глобальный протест, случившийся в послевоенную эпоху.
Итак, наблюдается какой-то новый тип социальных протестов. Этот новый культурный и политический опыт и задает, по-видимому, некий новый шаблон, показывающий, что перемен можно добиваться массовыми ненасильственными действиями. Во Франции движение, может, и не дало мгновенных результатов, но там наблюдались долгосрочные последствия, которые не просто отразились на повседневных отношениях, но и существенно перестроили их. Некоторые исследователи утверждают, что произошла политизация повседневных отношений, и/или трактуют их трансформацию в терминах этического поворота[290]. Все это фактически означает новые возможности коллективного действия. И это можно назвать революцией без революции, что потом находит продолжение в событиях конца XX века, а именно в уже упоминавшихся бархатных революциях. Но я отнюдь не думаю, что массовые протесты 2011–2013 годов, которые действительно нам дороги, потому что больше не повторялись в этом виде (были другие протесты), являются революцией. Это, конечно, не революция.
Насколько лозунг адекватен для выражения перемен и коллективной речи? И исчерпывается ли выражение перемен самим лозунгом? На второй вопрос коротко отвечу: нет. Позволю себе снова сослаться на обсуждавшуюся выше статью де Серто. Для нас интересно следующее обстоятельство: из всего многообразия того, что происходило весной 68-го во Франции, он выбирает речь, право на высказывание. Однако в это время разразились не одни студенческие бунты. Верно то, что волнения студентов начались в Нантерском университете и продолжились в Сорбонне, но тогда же имели место и крупнейшие послевоенные забастовки, в которых принимали участие миллионы рабочих. Причем это были стихийные, спонтанно возникающие, или дикие, забастовки. А официальные профсоюзы, коммунистическая и социалистическая партии от них отставали, можно сказать – плелись в их хвосте. То есть это было преимущественно спонтанное действие. Францию охватили колоссальные социальные волнения, крупнейшие за всю послевоенную историю. Студенты сыграли в этом огромную роль, выступив застрельщиками майских событий. Они повели за собой, например, рабочих завода Рено. Причем подчас вели в буквальном смысле слова, возглавляя колонны демонстрантов, шедших по парижским улицам, – удивительный момент с точки зрения соединения революционных сил, как сказал бы, наверное, Ленин.
И в события была вовлечена вся Франция, а не только Париж и не только студенты. Это был период политического кризиса, когда Шарль де Голль покинул страну, правда, всего на несколько часов, но он явно готовил себе пути отступления и даже летал в Баден-Баден для ведения секретных переговоров с находящимися там высшими военными чинами. Это был по-настоящему драматический момент. Но, как мы знаем, власть не поменялась. Наоборот, майские события привели к тому, что в правительстве консолидировались консерваторы. То есть можно утверждать (и многие французы это говорят и повторяют), что май 68-го – это неудавшаяся революция[291]. Неудавшаяся с точки зрения прямых политических итогов. И тем не