— Вы сами, излагая мне историю вашего плаванья, — ответил капитан Делано, удивленный такой непоследовательностью в речах испанца не менее, чем был до этого удивлен непоследовательностью в его поведении. — Вы сами называли мне мыс Горн, дон Бенито, — настойчиво повторил капитан Делано.
Испанец отвернулся и замер, чуть пригнувшись, как ныряльщик, приготовившийся ринуться вниз, из одной стихии в другую.
В это мгновение мимо пробежал белый юнга, спеша исполнить свою обязанность: доставить из капитанской каюты на бак весть об очередном истекшем получасе, которую должен был тотчас возгласить большой судовой колокол.
— Хозяин, — сразу оставив бархатный рукав капитанского кафтана, обратился к замершему испанцу слуга с тем сокрушенным, робким выражением, с каким человек, подчиняясь долгу, выполняет приказ, неприятный для того, от кого он исходит и кому на благо предназначен, — хозяин велел мне всегда, где бы он ни находился и чем бы ни был занят, оповещать его минута в минуту, когда наступит время для бритья. Полчаса до полудня, хозяин. Мануэль пробежал на бак. Время наступило. Не спустится ли хозяин в кабинет?
— А? Да, да, — вздрогнув и точно возвращаясь к действительности из мира грез, отвечал испанец. И, обращаясь к капитану Делано, вежливо сказал, что надеется вскоре возобновить с ним беседу.
— Но если хозяин хочет еще побеседовать с доном Амазой, — вмешался слуга, — почему бы не пригласить и дона Амазу с собой? Хозяин сможет говорить, а дон Амаза слушать, а верный Бабо взбивать пену и править бритву.
— Да, правда, — сказал капитан Делано, живо отозвавшись на это дружеское предложение, — если только вы, дон Бенито, не против, я готов последовать за вами.
— Пусть будет так, сеньор.
И американец в сопровождении хозяина и слуги стал спускаться по трапу, дивясь еще одной прихоти испанского капитана: непременно бриться ровно в полдень, не раньше и не позже. Впрочем, думал он, вернее всего, что это не каприз капитана, а выдумка заботливого слуги, ведь, своевременно вмешавшись в разговор, он сумел отвлечь хозяина от мучительных мыслей и предотвратить новый припадок.
Помещение, именуемое «кабинетом», представляло собой палубную каюту в самой корме, своего рода мансарду при главной капитанской каюте внизу. Один ее угол занимали раньше помощники капитана, но с их смертью перегородки сняли и все помещение превратили в широкий судовой салон; отсутствием обычной мебели и живописным беспорядком он напоминал просторный холл в доме какого-то чудаковатого холостяка-помещика, который вешает свою охотничью куртку и кисет на оленьи рога на стене и ставит в один угол удилище, каминные щипцы и трость.
Сходство это еще увеличивалось благодаря открывавшемуся из окон виду, ибо пустынные дикие леса сродни пустынному бескрайнему морю.
Пол «кабинета» был устлан ковром. Над головой, в просверленных бимсах торчало пять или шесть мушкетов. У переборки, накрепко принайтовленный к палубе, стоял старинный стол на грифоньих лапах, на нем растрепанный требник, а вверху на книце висело небольшое скромное распятие. Под столом валялось несколько ржавых топориков, сломанный гарпун и обрывки старых снастей, подобные вервию, каким подпоясываются нищенствующие монахи. Еще здесь стояло два плетеных дивана с острыми, почерневшими от времени краями, с виду неудобные, как дыба инквизитора, и большое бесформенное кресло с грубым подголовником на спинке, опускающимся с помощью винта, которое тоже напоминало средневековое орудие пытки. В углу был раскрытый сундук, и в нем пестрядь вымпелов и флажков, скатанных, полураскатанных, скомканных. А напротив сундука — громоздкий умывальник из цельного куска черного дерева на подставке, похожий на купель, и сверху зарешеченная полочка, на которой лежали гребни и прочие предметы туалета. По соседству от умывальника висела койка из цветной соломы, а в ней скомканная постель и наморщенная, точно человеческий лоб, подушка — как видно, сон того, кто на ней спал, был некрепок, нарушаемый то тяжкими думами, то мучительными видениями.
В дальнем конце «кабинета», нависающем над кормой корабля, имелось три отверстия — иллюминаторы или пушечные порты, в зависимости от того, люди или пушки в них смотрели и с какой целью, мирной или воинственной. Ни людей, ни пушек возле них в настоящее время не было, но массивные рамы и проржавевшие железные скобы в деревянной обшивке наводили на мысль о двадцатичетырехфунтовых орудиях.
Взглянув на койку, капитан Делано осведомился:
— Вы здесь и спите, дон Бенито?
— Да, сеньор, с тех пор, как установилась такая погода.
— Стало быть, это у вас одновременно и спальня, и гостиная, и парусная кладовая? Да еще часовня, арсенал и ваш личный кабинет в придачу? — заметил капитан Делано, озираясь.
— Да, сеньор. Обстоятельства не благоприятствовали наведению здесь порядка.
К этому времени слуга с салфеткой через руку принял позу почтительного ожидания. Дон Бенито жестом выразил свою готовность, и слуга, усадив его в цирюльное кресло, а для гостя придвинув один из плетеных диванов, приступил к процедуре бритья, для начала распустив хозяину галстук и распахнув ворот его рубахи.
У негров есть особый талант к уходу и заботам о телесных нуждах других людей. Прирожденным камердинерам и брадобреям, щетка и гребень пристали им не меньше, чем кастаньеты, и они орудуют ими почти с таким же самозабвенным удовольствием. При этом они выказывают такую неназойливую ловкость в обращении, работают так споро, так непринужденно и легко, даже по-своему грациозно, что одно удовольствие смотреть, тем более самому побывать у них в руках. А тут еще замечательный дар хорошего настроения. Речь идет не о каких-то там смешках или ухмылках, они были бы неуместны, но о некоей общей жизнерадостности, гармонично проявляющейся в каждом жесте, каждом взгляде. Словно Господь Бог взял и настроил все существо негра на приятный, веселый мотив.
Если же к этому еще прибавить безотказное послушание всем довольного ограниченного ума и слепую чуткую преданность заведомо низшего высшему, то можно понять, почему такие ипохондрики, как Байрон и Джонсон, — и дон Бенито Серено, по-видимому, из их числа, — были так привязаны к своим слугам, перед всеми представителями белой расы отдавая предпочтение неграм Барберу и Флетчеру. Но если на негров благодаря этим свойствам не распространяется неприязнь циников и мизантропов, как же они должны располагать к себе человека благосклонного? Капитан Делано, когда тому не препятствовали внешние обстоятельства, был не просто добр, он был еще дружелюбен и приветлив. У себя на родине он любил в досужую минуту, сидя на пороге, смотреть, как работают или веселятся по соседству свободные негры. Если же у него в команде оказывался черный матрос, он обязательно устанавливал с ним во время плавания шутейные, приятельские отношения. Вообще, как свойственно людям истинно добродушном, капитан Делано любил негров, и не из филантропических соображений, а от души, как любят иные больших и добрых собак.