Отчего же понадобилось Максимову мысленно нарядить Ионеско в тогу? Оттого, вероятно, что очень уж хотелось бы автору «Саги» видеть прославленного мэтра этаким подобием напыщенного римского патриция, свысока относящегося ко всем, кто имеет мнения, отличные от его взглядов. Сам Максимов, во всяком случае, именно в режиме развязного высокомерия описывает всех лиц, зачисленных им в разряд приверженцев левых идей, или, иначе говоря, в разряд «носорогов».
Вереница «носорожьих» образов, представляющая из себя центральную, основную часть «Саги», воспринимается, по выражению Шрагина, как нагромождение «кратких поношений».
Избегает Максимов внятного, членораздельного описания убеждений своих обвиняемых. Зато не упускает возможности уничижительно охарактеризовать внешность кое-кого из них. Упомянуть, допустим, обгрызанные ногти профессора-интеллектуала; или мимоходом припечатать французскую правозащитницу: «всем природа обделила, как Бог черепаху».
Не менее охотно позволяет себе писатель в рассматриваемых разделах бесцеремонно обсуждать частную жизнь того или иного человека. К примеру, об известном западногерманском политическом деятеле в «Саге» сообщается следующее: «Попивает. Слаб к женскому полу».
Показательны в этом смысле фрагменты «Саги», описывающие некоторых московских деятелей культуры, имевших в 70-е годы привилегированный статус лиц выездных.
Неприятно, разумеется, что крупный театральный режиссёр, суетливо стремясь отблагодарить власти своей страны за разрешение на гастрольную поездку в США, выступал там с публичными речами конформистско-просоветского толка. Учтём всё же, что плоская демагогия этих речей, приблизительно воспроизведенная в «Саге», могла впечатлить лишь недалёкую, не слишком образованную часть американской аудитории. Нет в этом случае убедительных оснований для максимовского вывода о том, что режиссёр якобы «подвизается в отечественном сыске», а упомянутые выше выступления представляют собой подрывное задание советских спецслужб.
Или – другой пример. Можно было бы, допустим, понять субъективное раздражение автора «Саги» тем обстоятельством, что не самая близкая ему по духу поэтесса и её муж-художник – люди, вроде бы, совершенно аполитичные, не склонные ни к каким конъюнктурным, сервильным жестам – сумели, живя в Советском Союзе, уложиться в формат легального творческого существования. То есть, имели возможности печататься, выставляться на родине, свободно кататься на Запад; при условии, что всё это происходило на фоне целенаправленного замалчивания, травли, принудительного выталкивания из страны таких людей, как, скажем, гениальный Иосиф Бродский. По свидетельству известного переводчика и поэта Андрея Сергеева, приведенному в его книге воспоминаний «Альбом для марок», подобное раздражение испытывал он сам, равно как и некоторые его соратники, молодые поэты-нонконформисты второй половины 50-х годов, по отношению к тогдашнему статусу Окуджавы. Вместе с тем, одно дело – прямодушно писать о настроениях, являвшихся когда-то фактами чьих-либо сугубо частных биографий, но совсем другое дело – навязывать такие личные эмоции читателю, прибегая для этой цели к заявлениям голословным: многозначительно намекая на подозрительные цели заграничных вояжей четы; обзывая мужа поэтессы искусствоведом с офицерской выправкой (вспомним, что слово «искусствовед» на жаргоне диссидентских кухонь было синонимом слова «стукач»). Справедливости ради заметим всё же, что упомянутый небольшой раздел максимовского текста, привлекший весьма пристальное внимание Шрагина и Эткинда, присутствует лишь в первоначальной газетной публикации фрагментов «Саги». В окончательную, «континентовскую» версию Максимов этот кусок не включил.
Особого разговора требует фрагмент, касающийся Генриха Бёлля. Как и другие люди, описываемые Максимовым, Бёлль в тексте «Саги» не назван по имени, но нетрудно догадаться, что речь в рассматриваемом эпизоде идёт именно о нём.
Виктор Некрасов и Ефим Эткинд. Париж, 1976 г.
Из личной коллекции В.Л.Кондырева
Интересно здесь всё. И тот факт, что Максимов даже в отношении этого по-настоящему почтенного и благородного человека, применяет, как и в других случаях, уничижительные способы описания внешности: бабье лицо, телячьи глаза. И то обстоятельство, что высокое место, занимаемое в мировой литературе крупным прозаиком, лауреатом Нобелевской премии, характеризуется в «Саге» брезгливым, как будто бы произнесенным через губу: «Знаменит. Увенчан. Усеян». И, наконец, характеристика, которая даётся в «Саге» принципиальным взглядам Бёлля.
Казалось бы, ничего постыдного нет в том, что Бёлль, с беспрецедентной чуткостью и методичностью поддерживавший диссидентское движение в СССР, выступавший в защиту Сахарова и Солженицына, помогавший советским политзаключённым, представителям интеллектуального и творческого андеграунда, проявлявший по отношению к этим людям неформальное внимание и тепло[30], был озабочен нарушениями прав человека не только в Советском Союзе, но и в Чили, и в Южной Африке, и вообще в любых точках мира, где таковые имеют место. Максимов же комментирует такую позицию угрюмым ёрничаньем: «каково ему сейчас в роскошной квартире с его скорбящей душой, когда кровожадные плантаторы лишают несчастных папуасов их доли кокосовых орехов!».
Что же до реакции Максимова на соображения Бёлля о чертах некоторого сходства идеи социальной справедливости с христианскими нравственными принципами, то она носит характер и вовсе неадекватный, никакого отношения не имеющий к реальным настроениям немецкого писателя: «Сын Божий делил Хлеб Свой и добровольно, а он (то есть Бёлль – Е. Г.) жаждет делить чужой, к тому же с помощью автомата и наручников» (выделено автором – Е. Г.). Такие пассажи «Саги» лишь дают основания Шрагину изумлённо констатировать, что Максимов, при всей своей причастности к диссидентской среде, «ничего не понял в правозащитном движении». Ощущается, во всяком случае, что взгляды автора «Саги» имеют мало общего с сахаровской идеей конвергенции (являющейся едва ли не существеннейшим достижением диссидентской мысли). Упомянутая идея основывается на том, что каждая из двух влиятельных мировых систем – и социалистическая, и капиталистическая – имеет не только свои серьёзнейшие уязвимые стороны, но и свою правду. Максимову, однако, всё это глубоко безразлично. К тому же, учитывать существенные, принципиальные отличия идеологии социализма с человеческим лицом, идей социал-демократического толка от заскорузлых, косных постулатов официально-кремлёвского катехизиса писатель категорически не намерен.
По-разному оценивают Эткинд и Шрагин природу специфической тональности «Саги». Если Эткинд считает, что Максимов в своём тексте иной раз «не хотел сказать того, что <…> сказалось», что некоторые выпады писателя являются следствием утраты контроля над своими эмоциями, то Шрагин склоняется к несколько иному выводу: «Сага о носорогах» – «не импульсивный выплеск потерявшего голову человека»; соответственно, «мера нарушения общественных приличий» была в этом случае «заранее обдумана и рассчитана на безнаказанность».
Мария Розанова и Борис Шрагин. Нью-Йорк, начало 80-х гг.
Из личной коллекции М. В. Розановой
Трудно сказать, какая из приведенных выше трактовок ближе к истине. В любом случае бросается в глаза расхождение между намерениями Максимова всего лишь отреагировать на конкретные общественные тенденции и практически осуществлённой в «Саге» манифестацией предельно жёсткой доктрины, предлагаемой обществу в качестве неукоснительного ориентира. Высокие идеалы диссидентства, основанные на непреложной значимости прав человека, свободы и достоинства личности, в этом случае подменяются (пусть даже и помимо авторской воли) системой радикальных догм, внедряемых в читательское сознание с помощью энергичных эмоциональных установок.
Будь то «похотливая грёза» (по удачному определению Шрагина) о судилищах над коммунистами, кампаниях соответствующего толка по «охоте за ведьмами» и других подобных формах мести: «Интересно было бы знать заранее, каким диалектическим манером сумеет вывернуться она, когда её наконец приведут с кольцом в ноздре в следственное стойло» (так говорится в «Саге» о той же, упоминавшейся нами выше, французской общественной деятельнице).
Или другая назойливая идейка, не утратившая, к сожалению, своей популярности в определённых кругах и по сей день: «с этим словом (имеется в виду слово коммунизм – Е. Г.) связаны только грязь и кровь, по сравнению с которыми все гитлеровские злодеяния кажутся теперь жалкими потугами истерических подражателей».