Читать интересную книгу Синий конверт - Игорь Шприц

Амалия, решившая, что возлюбленного убили, подскочила к Генриху, упала рядом с ним на колени и обняла за голову. Кстати, лицо у Генриха действительно оказалось прыщавым. Берг стоял над ними, а снизу доносился злой хрип Амалии, обращенный к нему:

— Подлец! Подлец!

Но это оскорбление Берг перенес с холодной усмешкой. Переступив через поверженного Генриха, он спокойно поднял свой старый добрый револьвер, повернулся к набежавшим городовым и, указывая на поверженную криминальную парочку, произнес давно заготовленную фразу:

— Взять их!

Глава 8

Свидание с информатором

о назначенного свидания оставалось минут двадцать, и Путиловский, отпустив служебный экипаж на Невском, неторопливо пошел пешком по Большой Морской. Ярко горели желтые электрические светильники, освещая ряды модных магазинов. Он остановился у ювелирного Фаберже полюбоваться на пасхальные яйца, уже сейчас выставленные к продаже.

Самые большие и великолепные были ему явно не по карману. Однако одно поменьше привлекло внимание Путиловского. Шесть лепестков драгоценной темно-синей эмали были украшены множеством маленьких золотых звездочек, в центре каждой сверкали разноцветными огнями крохотные прозрачные бриллиантики. Лепестки были полураскрыты, показывая темно-вишневую внутренность яйца, где в изящной колыбели из синей бирюзы светился золотой младенец, будущий Спаситель.

Повинуясь внутреннему импульсу, Путиловский зашел в еще открытый магазин и справился о цене. Потом подумал секунду, достал чековую книжку и выписал чек на петербургский филиал банка «Лионский кредит», где хранился его выигрыш. Яйцо уложили в синий сафьяновый футляр, отделанный изнутри черным бархатом. На черном фоне со сложенными лепестками оно казалось настоящим яйцом невиданной синей птицы, птицы счастья. Футляр обернули шелковой китайской бумагой и прихотливо украсили ленточкой.

Путиловский сунул его во внутренний карман своего любимого английского пальто и вышел из магазина, облегчив свой счет более чем на шестьсот рублей. Но сожаления не испытал.

В номере гостиницы его ждали. Как только он вошел, предварительно церемонно постучавшись и испросив разрешения, навстречу ему из кресла поднялась Мириам, одетая в темно-оливковое вечернее платье, что было на ней в балете. Намек был ясен: вечер продолжается с того памятного, резко оборванного момента.

Две корзины с цветами украшали гостиную: в одной белели, источая дурманящий аромат, лилии; во второй контрастом чернели темно-красные розы.

— Сейчас подадут ужин. Мириам села в кресло, приглашая Путиловского последовать ее примеру. — Скажите, кто стрелял в Победоносцева? Русский или еврей?

— Вам это важно? — удивился Путиловский. — Какая разница, перед законом все равны!

— Если стрелял русский, это плохо. Если еврей — плохо вдвойне, потому что будет плохо и всем евреям. А русским ни в том, ни в другом случае ничего не будет.

— Блестящая логика! — опять подивился Путиловский. — А если бы убили кого-нибудь, что хуже: убили русского или еврея?

— У мертвого нет национальности. Там, куда он попадает, никто на национальность не смотрит! — Видно было, что на эти вопросы Мириам для себя давно нашла ответ. — Национальность есть только у живого преступника.

— Тогда наполовину можете успокоиться. Это русский. Лаговский Николай. Земской статистик. Одиночка. Кстати, очень верующий человек. Первое, что потребовал, — Евангелие и священника.

Мириам закурила папироску.

— Сейчас подадут ужин. Кто его поймал?

— Мой подчиненный.

— А вы где были? Расскажите.

— Рядом…

Путиловский замолк, вновь переживая случившееся, когда секунды становятся ощутимо длинными и все чувства обостряются так резко, что потом от этого подступает тошнота. Как в детстве, когда перекачаешься на качелях.

Они обсуждали эту проблему с Франком, и тот сказал, что в момент опасности в кровь выбрасывается адреналин. А потом, когда все проходит, количество адреналина уже не соответствует реалии, на что организм и реагирует тошнотой. Точно так же, как в случае избытка спиртного, не соответствующего моменту, — тошнит, и ничего тут не попишешь! Поэтому, сделал неожиданный вывод Франк, нужно сразу выпивать больше, нежели того требует обстановка, то есть быстро переходить границу дозволенного. И все будет в порядке. Сказанное было тут же подтверждено экспериментально, отчего ужин, замышлявшийся Путиловским как простой холостяцкий, перешел в попойку, из которой вышли дня через два с потерями, но безо всякой тошноты.

Он пытался за что-то зацепиться в своих воспоминаниях, но все было очень просто.

— Я выстрелил ему по ногам и промахнулся. Но меня подстраховали — и все.

— А как вы узнали, что это тот самый террорист? Он сразу начал стрелять?

— Нет. Очень просто: минут за десять до акта он все свои деньги отдал нищенкам. Те стали благодарить, целовать руки.

— Ну и что? Я тоже часто даю нищим!

— А последнее вы отдавали?

— Нет.

— А он отдал все, и много! И это сразу вызвало интерес. Дальше — просто.

В дверь деликатно постучали и вкатили тележку с ужином.

— Его убьют? — спросила Мириам.

— За что? За стрельбу по окнам? Дал работу стекольщикам! К тому же он признан невменяемым. Будут лечить. У нас милостивое государство.

— А что вы сделаете с Юлией?

— Фу-у, — выдохнул Путиловский. — Ничего. Она тоже сумасшедшая, как и Григорьев. Лечить.

Но это уже ваше, семейное… У вас в семье все такие?

— Какие?

— Сумасшедшие!

— Нет. Только две: Юлия и я. Но я стрелять ни в кого не буду.

— Верю, вы убиваете просто взглядом! — ответил Путиловский. — Знаете, ведь я голоден. Вот прямо сейчас понял, что сегодня не обедал!

— Тогда прошу к столу.

И они мирно перешли к накрытому столу, точно специально собрались сегодня вечером плотно поужинать, и только.

Впрочем, ужин плотным назвать было нельзя: рыба в белом соусе, артишоки, паштет из гусиной печенки с мягкими орехами и бутылка вина. Путиловский взглянул на этикетку:

— О, «Лакрима кристи»! Слезы Христа. Это ведь некошерное?

— Сегодня можно.

— Его делают в монастыре у подножия Везувия. Я там был.

— Один?

— Нет.

Путиловский вдохнул аромат вина, он был таким же, как и в подвалах монастыря, куда они с Анной зашли остыть от полуденного зноя. Вино подавали прохладным, в больших ретортах, а на закуску — солоноватые пластинки овечьего сыра на доске оливкового дерева…

Мириам вернула его на землю, поняв причину внезапного молчания гостя:

— Пьеро, я ведь ревную!

— Nunc est bibendum! — спрятался за латынь Путиловский. — Теперь пируем, как сказал Гораций в честь победы императора Августа над объединенным флотом Антония и Клеопатры.

Поскольку все пошло по годами накатанным рельсам ужина на двоих, стало легче и свободнее.

Они говорили об общих знакомых, о балете, о петербургских нравах. Мириам рассказала несколько польско-еврейских анекдотов, чем немало повеселила Путиловского: анекдоты были рассказаны мастерски, с неподвижным лицом и настоящим местечковым акцентом, который, по всей видимости, вначале был родным для Мириам.

О себе она не рассказывала, на безмятежный вопрос Путиловского о семье ответила коротко, что детей у них нет, и тут же переменила тему. И вообще, она тяготела к проблемам фундаментальным, основополагающим, вопросам бытия и жизни. Тогда она мгновенно становилась серьезной и начинала говорить лаконично и точно, словно чеканя каждую фразу.

— Из вас получился бы отличный лектор! — искренне сказал Путиловский.

Комплимент порадовал Мириам:

— Спасибо! Я мечтала об академической карьере. Даже прослушала курс химии у мадам Склодовской-Кюри в Сорбонне. Но я больше философ. Мне нравится думать о жизни.

— Тогда вперед! Займитесь философией. Это редкий дар, особенно у женщин.

— Мне нечего сказать людям, в отличие от моего братца. Пьеро, я хочу выпить за вас, — она приподняла бокал и с тайным смыслом посмотрела Путиловскому в глаза.

Взгляд был долгим и печальным, точно она собиралась оплакивать его судьбу. Путиловский постарался ответить тем же, но не получилось. Слишком живая и красивая женщина сидела напротив него.

— Сейчас принесут кофе, — прервала томительную паузу Мириам и выпила до дна.

Кофе пили, утопая в креслах.

— Что вы сделаете с Григорьевым? — Видно было, что судьба возможного родственника не сильно волновала Мириам.

— Пока ничего. Как поведет себя. Если будет сотрудничать, все останется по-старому. Будет хитрить, вести двойную игру — пожалеет. Я еще могу понять вашу Юлию — часто встречающийся тип женщины, не приемлет любви без игры в смерть. А Григорьев дал воинскую клятву в верности престолу. И должен играть по правилам!