Читать интересную книгу Хроники неотложного - Михаил Сидоров

Захотелось вина. По тропе, в обход, можно успеть — магазин как раз на окраине. Я быстро собрался, закинул рюкзак за спину и, съезжая по иглам, вылез наверх.

Сокол светился, как мандарин. Небо над ним выгорело. Пологий северный склон скатывался в долину серо-зеленым, выцветшим камуфляжем, в ложбинах лежали глубокие тени. Солнце склонялось; оранжевые зеркала темнели, насыщаясь красно-кирпичным и неуклонно уходя в черное. Вечерело. В распадке вилась дорожка пересохшего русла; песок белел в сумерках; узловатые ручищи корней втыкались в ботинки.

Успеть бы.

Взлет на спину горы, растоптанная грунтовка, коробка лесничества за проволочной сеткой. Никого, хорошо. Шлагбаум поперек, освещенные окна и витрина продовольственного в цоколе пятиэтажки.

Успел.

«Сурож», пожалуйста.

Четыре пятьдесят.

Прошу.

Еще что-нибудь?

Нет, спасибо.

Крепленый, массандровский… На выходе я уцелил пустую пластиковую двухлитровку, вернулся, попросил наполнить водой. Сунул бутылки в потяжелевший рюкзак и двинул по темноте обратно.

Луна лезла в небо, протягивая к берегу бликующую дорогу. Было тепло. Я вытащил пробку, сел на рюкзак и, прихлебывая, закурил. Похорошело. Чуток посижу, а потом вниз, снова наверх, и уютная ночевка на террасе под соснами, костерок в каменном очаге, чумазый котел сверху.

Чай.

Портвейн.

Табак.

Оттяг!

* * *

Тропа огибала можжевеловые кусты. Опа!

Машина.

Широченная иномарка, зеленые штришочки приборов, густая негромкая музыка. Я прошел мимо.

— Мужик, — в спину, — заработать хочешь?

Я обернулся. Лица не видно, одна сигарета тлеет.

— Там, внизу, девушка в белом. Приведи — денег дам.

Таких сейчас много. После них, как после морга, неодолимое желание вымыться. Элита, бомонд. Вонючки.

— Сам сходишь.

Настрой сник. Горело как от обиды. Всех, гады, уже купили. Свои врачи, свои юристы, свои священники — все есть, совести только нет. И словечко это …лядское — проплатить — от них, сук, пошло.

С расстройства я сильно взял вправо и вскоре остановился — очень уж круто. Хрустя и сыпля каменной крошкой, стал траверсировать влево, набирая потерянную высоту.

Внизу смутно белело. Девушка, не иначе. Стоит неподвижно — боится. И правильно делает.

Я осторожно спустился. Она молчала, а когда я подошел ближе, отвернулась, явно принимая меня за того из машины. — Помощь нужна? Она аж подпрыгнула. Не ожидала. — Вы кто? — с испугом. Ладно-ладно, не дергайся. — Егерь. Из лесничества. Подуспокоилась. Удачно придумал: выхлоп, рюкзак, афганка — кого ж еще ночью по склонам носит? — Заблудились? — Нет. Как отрезала. Даже холодком потянуло. — Машина наверху — вас ждет? Твердо и уверенно: — Нет. В подтверждение заурчал двигатель. Зашуршало, рыкнуло, развернулось, набрало мощность и, по мере удаления, стихло. Она глянула на запястье. — Полчаса. Нотки горечи и презрения. — Что — полчаса? — Ничего. У-ух окая! Стил вумен. — Ладно. Отвести вас в поселок? — Спасибо, не надо. Интонации ровные, эмоций ноль. — Здесь остаетесь? — Да. — Как скажете. Захочется посидеть, будьте внимательны — сколопендры. Подействовало. — Кто? — Многоножки. — Ядовитые? — Очень. Я повернулся и стал подниматься.

— Вы в Новый Свет?

— Нет, в Веселое.

Полная внутренней борьбы пауза.

— Хотите со мной?

Она молчала. Я снова спустился.

— Боитесь?

Нет ответа.

— Давайте, решайте: Новый Свет — Веселое… мне без разницы.

Решилась:

— С вами.

— У вас фонарика нет?

— Нет. Да он и не нужен… осторожно!

— Далеко еще?

— Порядком.

Она нервничала. Заметно. На грани истерики. Мы как раз подошли к террасе. Я сел на край, нащупал опору, слез.

— Давайте руку.

— Зачем? Тропа вверх идет.

— Здесь кострище. Выпьете чаю и успокоитесь.

Страх пошел от нее волнами. Сейчас побежит.

— Не валяйте дурака, ничего я вам не сделаю, Давайте руку… Да давайте же!

Дала, слава богу.

— Держитесь за ветки. Не спешите.

Пришли. Я разобрал рюкзак, расстелил одеяло.

— Садитесь сюда, отдыхайте.

— У вас сигарет нет?

— Табак, трубочный. Будете?

— Н-не знаю.

— Очень вкусный, попробуйте.

Я свернул ей самокрутку поаккуратнее. Чиркнул спичкой. Высокие скулы, чуть вздернутый нос, падающая на глаза челка. Пепельная шерстка затылка — еле удержался, чтобы ладонью не провести.

Она затянулась.

— Вина хотите?

Опять напряглась.

— Да не бойтесь вы! Портвейн массандровский будете?

— Буду.

Сухие ветки разгорелись стремительно. Я сыпанул хвои, пламя взметнулось, охватив котелок и лизнув суковатую палку, в рогульке которой угнездилась закопченная дужка. Завитки коры вспыхивали; на дне рождались крохотные пузырьки.

Она сидела напротив, скрестив длинные ноги в белых, чуть ниже колен, джинсах. Белый джемпер, белые носки, белые тенниски. Загорелые голени, шея с чуткими мышцами, золотая цепочка.

От костра валило тепло.

— Передайте бутылку, пожалуйста.

Глоток, еще один… ммм, ништяк! Соломку табака в сгиб, языком по краешку и не торопясь, равномерно свертываешь тугую трубочку.

— Можно еще одну?

Я протянул ей над костром сигарету.

— Вас как зовут?

Она помедлила.

— Яна.

— А я Феликс. Сыра хотите, Яна? Козьего?

— Хочу.

Я сунул ей ножик:

— Тогда нарезайте.

Засыпал в кипяток чай, выждал, сунул в котел горящую головню. Поверхность взорвалась гейзером, шипящие змейки стекли по глянцевым от сажи, выпуклым стенкам.

— Это для чего?

— Для дымка. Пили когда-нибудь так?

— Нет.

— Много потеряли.

Я перелил чай в кружку, прихватил ручку платком.

— Держите. Не обожгитесь. Сахар нужен?

— Нет, спасибо. С-с-с-с…

— Осторожно, края горячие. Кружка-живодерка. Дуйте лучше.

Мы пили чай. Прихлебывая из подкотельника, я свернул еще по одной; старая скоропомощная привычка: чай без сигареты — не чай. Пришла луна, встала напротив. Море рябило, сверкая вспышками, но здесь, под соснами, ветра не было. В камнях бормотали волны; рыскали над огнем ушаны[87].

— Не бойтесь, они не опасны.

— Да я знаю. Просто неожиданно так…

— Вы еще не видели, как козодои летают, когда их много, — кровь стынет.

Она поежилась.

— Ладно, Ян, поздно уже, давайте спать.

Сразу вскинулась. Вцепилась глазами, ест просто.

— Да что вы, в самом деле… никто вас не тронет. Заворачивайтесь и засыпайте. Ночь теплая, не замерзнете.

Не, боится. Вот блин, а?

— Папаша, дорогой, ну что мне сделать, чтоб ты мне поверил? Самому зарезаться или справку принести из милиции, что я у них не служу?

Кажется, убедил.

— Мне отойти надо.

— Поднимитесь наверх, осторожней только.

Ушла. Недалеко. И меня боится, и темноты тоже боится. Смех и грех. Я выкинул шишки, расправил для нее одеяло. Сам лег к костру. Надел свитер, укрылся курткой. Нормально.

Яна вернулась и легла. В обуви. Лежит, не дышит — мышеловка и та меньше напряжена.

— Кроссовки снимите.

Сняла. Подтянула коленки. Пружина.

— Яна.

Не сразу:

— Да?

— Сейчас я встану и тоже схожу наверх… Вскакивать по этому поводу необязательно. Выбросьте все из головы и заворачивайтесь поплотнее.

Сходил, прогулялся. Когда вернулся, она уже спала. Или делала вид, что спала. Я подложил дров, повернулся спиной к огню. От куртки вкусно пахло выгоревшей тканью и ГСМом. От хвои пахло смолой. Щелкал костер, обволакивало теплом. День помнился нескончаемо длинным. Вся острота ушла, и воспоминания стали мягкими и уютными. Питер казался смутным и нереальным.

По невидимому горизонту шел пароход. Я долго смотрел на него, лежа щекой на вытянутой руке…

* * *

Проснулся я рано. Яна, свернувшись в эмбрион, доходила под своим одеялом. Накинул на нее куртку, упал на руки и стал отжиматься — грелся. Потом запалил костер, стал варить кашу. Установил на камнях подкотельник для чая и топил шишками. Шишки давали жар и пузырили смолой, раскаляясь докрасна и долго храня первоначальную форму. Море застыло; водоросли спокойно висели в прозрачной толще. Начало пригревать.

— Яна… Я-а-ан.

Я бросил в нее шишкой.

— Завтрак стынет.

Она зашевелилась и села. Отекшая, челка всклокочена, поперек щеки красные рубчики.

— Не смотрите.

Мне понравилось.

— Хорошо, не смотрю.

Она нашла кроссовки, изящно влилась в них узкими ступнями. Загорелые лодыжки манили.

— Мне умыться надо.

— Воды нет. — Пол-литра, на переход. Мало ли, пить захочется.