деревне поползли иные слухи, и дед Левентей растревожился не на шутку. Только теперь от Яшая он узнал, как было дело. Дед Левентей решил завтра же идти в Аркамбал к земскому начальнику и велел жене приготовить чистую пару белья.
Наутро, ни свет ни заря, дед Левентей и Яшай перелезли через плетень, вышли на элнетскую дорогу и зашагали по лесу. Еще жнецы не вышли в поле, а старики уже были в Аркамбале.
Прежде всего зашли к Яшаю. Яшаиха обматывала тряпкой серп, она собиралась в поле. Когда она увидела мужа и деда Левентея, одних, без Чачи, у нее затряслись руки и ноги.
— Чачи не вернулась? — спросил Яшай.
— Нет, — еле слышно прошептала Яшаиха. Из ее рук выпал серп и глухо ударился об пол.
Яшай, не говоря ни слова, опустился на лавку.
Япуш посмотрел на отца, на мать, поднял серп, положил на лавку у порога.
Дед Левентей не знал, что и делать, то ли оставаться, то ли уйти. Потоптавшись в нерешительности, сказал:
— Схожу к земскому начальнику, что ли…
— Земский начальник с дочкой уехали в Казань. Дедушка Филипп повез их на паре, — сказал Япуш.
Дед Левентей вздохнул и присел на лавку- возле двери. Трое взрослых и подросток безмолвно сидели в избушке.
Дед Левентей думал про Сакара: «Хотел усыновить парня, так вот на тебе — ни за что ни про что забрали его…»
«Кому моя Чачи сделала чего плохого? За что ей такая мука? — думала Яшаиха. — Где-то она сейчас? Надо сходить поворожить…»
«Сам виноват, — упрекал себя Яшай, — польстился на богатство…»
Яшай поднялся и сказал:
— Придется заявить становому.
Открылась дверь, в избу вошла Чачи. Все уставились на нее, не веря своим глазам. Вернись из могилы мертвец, Яшай с Яшаихой, наверное, не были бы так поражены, как поразились они возвращению Чачи. Лишь Япуш, не раздумывая, подбежал к сестре и повис у нее на шее.
— Сестра!
Яшаиха опомнилась, подошла и обняла дочь:
— Доченька моя! Что с тобой случилось?
Но Чачи смотрела на отца. Какие вести он принес? Что он скажет? Сумеет ли ее понять?
— Отец, хоть убей меня сейчас на этом месте, но за Макара Чужгана я не пойду!
Яшай не выдержал и заплакал. Глядя на дочь и утирая слезы, он сказал:
— Не бойся, дочка. Бог сохранил тебя от лихих злодеев. Я тебя никогда не отдам в их дом. Ведь Чужганиха — зверь, не человек.
— Злее ее в трех волостях не сыщешь, — добавил дед Левентей. — Ну, ты, дочка, спаслась, как бы теперь спасти Сакара?
Услышав это имя, Чачи вспыхнула и, не сказав ни слова, вышла из избы…
3
В это утро Григорий Петрович проснулся поздно. В голове шумело, словно после похмелья. То, что случилось ночью, казалось ему сном. Правда ли, что все так и было? Видно, правда: рядом с ним, спокойно дыша, спала Чачи. Румянец на ее лице, казалось, стал еще ярче. Длинные ресницы, алебастровой белизны лоб. Как могла такая девушка родиться в бедной марийской семье? Любуясь Чачи, Григорий Петрович терзался раскаяньем.
«Как же это я! Как не смог сдержать себя?! Теперь, конечно, следует обвенчаться», — думал он.
Немного полежав, он встал. Чачи не просыпалась. Григорий Петрович подумал о Тамаре, сердце защемило, словно его сдавили клещами. Да, Тамара очень обидела его, такая обида никогда не забывается!.. От Тамары мысли Григория Петровича перешли к ее отцу. И чем больше думал он о земском начальнике, тем больше удивлялся, зачем, для чего он ходил туда? Ведь надо было предвидеть, что родовитый помещик и сын бедного марийца не могут иметь ничего общего. Ведь и прежде слышал Григорий Петрович, как аркамбальские мужики говорили о Звереве: «Будто и не человек наш земский, совсем не жалеет народ…»
Еще в 1906 году произошел случай, который в Аркамбале помнят и сейчас.
В 1905 году случился неурожай. А что уродилось, было заражено спорыньей, или, как еще называют, рожками. Когда цветет, рожь, в пестики попадают споры грибка. Растут зерна, растет и грибок, и в конце концов покрывает все зерно. Пораженное грибком зерно изгибается наподобие бараньего рога, отсюда и название.
В хорошие годы спорыньей поражаются только редкие зерна, и тогда марийцы говорят:
— Нынче будем с хлебом — на полях мало рожков…
В 1905 году чуть ли не в каждом колосе ржи было больше половины больных зерен. Мука из зараженного зерна ядовита. От испеченного из такой муки хлеба, особенно от теплого, у человека сводит суставы.
Шеръяльские марийцы прожили осень и зиму, питаясь яровым хлебом и всем, чем придется, к весне 1906 года у них осталась лишь зараженная спорыньей рожь. Делать нечего, принялись и за нее. Люди начали болеть. Измученные голодом и болезнью, бедняки сорвали замки с дверей общинного склада, где хранился запас ржи, и распределили ее между собой. Прежде они не раз ходили к земскому начальнику, просили дозволить поделить хлеб, но он не давал разрешения. То, что они самовольно раздали хлеб, земский начальник посчитал бунтом и послал в Шеръялы волостного старшину с тем, чтобы арестовать, зачинщиков. Как ни рыскал, как ни старался старшина, но так и не нашел зачинщиков. Да и кого искать? Кто зачинщик? Зачинщик — голод! А земский начальник не желает этого понять…
— Никого не выдадим! Что нам умирать с голоду, когда на складе полно хлеба? — выкрикнул Каври.
Каври, или, как его величают по-русски, Гаврил Печников, недавно вернулся с действительной службы. Служил он на Балтийском флоте. Его знают все в округе. Хорошо известен он и аркамбальскому становому приставу.
Каври был хорошим печником, еще до армии занимался этим ремеслом. А еще он был мастер играть на гуслях. Прошлой зимой он чинил печь у Панкрата Ивановича, и лавочник поставил ему полбутылки водки. Каври выпил и, как говорится, лишь раздразнил себя. А пропить заработанные за починку деньги пожалел. Взял он свои гусли, пришел к становому и говорит:
— Разрешите сыграть вам на гуслях.
Становой пристав посмотрел на Каври исподлобья и буркнул:
— Иди, ты пьян…
Каври повернулся и пошел, наигрывая «Марсельезу». Не успел он отойти от дома станового, как его нагнали стражники, схватили и заперли в холодную. До утра Каври там померз, а утром становой вызвал его к себе и принялся ругать:
— Ишь что выдумал, мерзавец! Я тебя в Архангельскую губернию сошлю!
— За это только спасибо скажу, — ответил Каври. — Я бы — сам поехал, да денег нет. А тут бесплатно повезут.