Помещение с восьмиместную хату разгорожено решетками на три клетки. Одна из них напичкана аппаратурой: системный блок, факс, 17-дюймовый ЖК-монитор, поверх которого два видеоглазка. В другой клетке, напротив экрана, — стол и стулья. В третьей клетке зэки дожидаются своей минуты славы. Стены студии отделаны приятно радовавшей глаз белой картонно-бетонной плиткой с дырками.
Я сел за стол, монитор включился. Картинка высветила пустующие судейские седалища, адвокатско-прокурорский приступок, за которым с одной стороны сидели мои защитники, с другой — одетый по гражданке прокурор Бухтояров с откляченной челюстью и слабоумной улыбкой.
Через пару минут под «Встать! Суд идет» появились судьи. Кучерявый хмырь и две жирные тетки смотрелись в мантиях несуразно, нелепо. Заседание началось. Адвокаты ринулись в атаку. Я улыбался и старался не отрывать глаз от черного зрачка видеообъектива, понимая, что там, в суде, к экрану прикованы родные взгляды.
Вдруг внешняя дверь в телестудию открылась и за спиной конвойного показался Френкель. Выглаженный костюм, белоснежная сорочка, портфель, камуфляжная улыбка и близорукий прищур из-под очков. Разглядев меня, он приветливо кивнул. Подобная встреча здесь весьма странная, она не вписывается в здешние неписаные правила, которые допускают пересечение обитателей 99/1 лишь в автозаках. Банкира меж тем закрыли в клетке напротив.
Мое выступление заняло минут сорок. Судьи терпеливо слушали, с трудом скрывая свое раздражение дотошностью жалобы. Последнее слово почему-то оказалось за прокурором. Дежурно промычав по долгу службы о моей опасности для общества, Бухтояров просил суд оставить жалобу без удовлетворения. Тройка величественно удалилась в совещательную комнату, микрофон видеоконференции в зале выключили, но оставили картинку, меня же могли видеть и слышать. Вот в кадре показался отец, мама. Они что-то писали мне на бумаге, но прочесть я не мог, не позволяло слабое разрешение видеокамеры.
— Расплывается, — улыбнулся я в объектив. — Мусоров не обманешь. Все продумано.
— Что ж ты так о нас? — неожиданным укором влезли в разговор цирики, скучавшие в аппаратной.
— А кто из вас мусор? — живо отреагировал я, услышав в ответ довольное урчание. Вдруг в поле зрения телевизора появился прокурор.
— Что-то ты пожирнел, Бухтояров. Пора тебе в Лефортово, под нары, вес сгонять, — развить мысль мне не позволило возвращение судей, решение которых и на этот раз не стало сенсацией.
— Как ты? — бросил я на выходе банкиру.
— Нормально, меня двенадцатого на общую «Матроску» перекинули, — бодро ответил он.
Так вот почему наша встреча оказалась возможной. Леша уже не относился к юрисдикции ИЗ-99/1. Я собрался сказать, что сижу с его подельником, но вовремя спохватился, сообразив, что в этом случае сегодня же хату раскидают.
Возвращаясь по раздольным лестничным маршам «Тишины», я увидел девушку. Наверное, звучит дико, но в этих застенках по прошествии почти года увидеть красивую женщину — все равно что завешанную игрушками новогоднюю елку, тебя вмиг охватывает нежный праздничный трепет. Она действительно была хороша. Высокую грудь на узкой, словно пружина, талии раскачивал маятник бедер. Ее лицо не отличалось редкой красотой, да и просто красотой, но вполне гармонировало с молодой, упругой плотью.
Я звонко присвистнул, жадно разглядывая на ходу заветную анатомию. За спиной хохотнул конвой. Но, увы, подследственный не заслужил даже взгляда — надменного ли, чванливого, сочувственного или дразнящего, любопытного или высокомерного…никакого. Для нее — девушки на тюрьме — человек в наручниках не существует.
Логичное завершение сложившейся ситуации — меня заказали с вещами. Опера рванули на опережение, не дожидаясь кровопролития. Сборы я начал с библиотеки, оборудованной на верхней шконке. Пожалуй, это были самые шикарные нары в самой лучшей камере на всей «девятке». В противоположном углу от параши и ворот, возле решеток, без пассажира над головой, плотно занавешенные одеждой и полотенцами.
Собрался быстро, из еды захватил гречки-овсянки и немного фруктов, а много и не было. Наших с Шафраем передач хватало дня на три, в дальнейшем приходилось довольствоваться баландой.
Свою досаду и внутреннее напряжение от моего предстоящего переезда Боря Шафрай скрывал с трудом. Его потряхивало лишь от одной мысли остаться со злыми и голодными суками, готовыми оторваться на нем за меня и Умара. Керосина подбавлял Паскаль, полушепотом приговаривая: «Хана нам, Боря…»
Свои пожитки я перетащил на шестой этаж, составив их возле 607-й. В камере тускло, накурено. За последние полгода я почти отвык от такого смрада, который моментально сдавил виски, обострив тревогу и апатию. За столом сидели двое, кидали кости и курили. Один — нерусский, худой, маленького росточка, походил на сжатую пружину силы и нервов. Другой фигурой напоминал пингвина, со злобно-обиженным выражением лица, с подкожной улыбкой, перетянутой, словно обивка вековой тахты, с уксусно-желчными глазами, отражавшими яд души и гнилость тела. Я затащил баулы в камеру. На мое «здрасьте» лишь кивнули, не отрываясь от игры.
— Помочь? — лениво раздалось откуда-то из глубины.
— Справлюсь, — ответил я, разглядев в тюремном полумраке крепкого парня, одетого в дорогой спортивный костюм и с книжкой в руках: густые черные волосы, интеллигентные, правильные черты лица, осмысленный, радушный взгляд и широкая, скорее дежурная, чем искренняя улыбка. На первый взгляд ему нельзя дать больше тридцати, а военная выправка в комплекте с физиономией школьного учителя вводили в заблуждение относительно его заслуг в трактовке Уголовного кодекса.
Составив багаж и бросив матрас на шконку, я, стал знакомиться с новой компанией.
«Пингвина» звали Паша Гурин, маленького шустрого молдаванина — Олег Гуцу, черноволосого — Алексей Шерстобитов. Кроме них, свое арестантское ярмо тащили здесь рейдер Бадри Шенгелия и таможенник Вадим Николаев.
Бадри всего сорок два года, но возраст для него стал чистой формальностью сопровождающих документов: бледное лицо, отливающее трупной желтизной, еле тлеющие зрачки в едко-фиолетовых окаемках глазниц, дыхание с удушливым хрипом. Замызганный свитер хозяина заводов и пароходов оттягивала здоровенная торба с требухой.
Вадим Николаев похож на удивленного дога: взгляд грустный, недоверчивый, смиренно принимающий клетчатую реальность, но отказывающийся к ней привыкать. Лысый, сутулый, с оттопыренным кадыком, резко похудевший в тюрьме, с добродушно растерянным лицом, он располагал к себе. Николаев — хозяин таможенного терминала — был уличен в контрабанде и после месячной «прожарки» в наркоманских и завшивленных хатах общей «Матроски» уже полгода отдыхал на «девятке».