Читать интересную книгу Сто шесть ступенек в никуда - Барбара Вайн

Склонная обманывать себя, я никогда не питала иллюзий относительно переменчивости любви. Сразу же чувствовала, когда страсть ослабевает. Первая крошечная трещина в безраздельном внимании возлюбленного, еще не отторжение, ничего конкретного, скорее сначала просто атмосфера рассеянности, неопределенности, а потом неизбежное болезненное прозрение, что именно тот, другой, всегда первым размыкает объятие, прерывает поцелуй, именно его смех перестает быть тягучим и заговорщическим, а в кончиках пальцев уже не сосредоточена вечность. Самообман начинается с моей способности убеждать себя — несмотря на все эти признаки, — что все временно, и это очередной этап отношений или просто ошибка.

Чувство Белл ко мне, которое — я до сих пор в этом уверена, несмотря на все, что случилось, — было таким же реальным, как и мое к ней, начало ослабевать. Она сделалась рассеянной, отдалилась от меня. Издали мою вторую книгу, на этот раз удостоившуюся внимания прессы; обо мне даже говорили как о претенденте на премию в области приключенческой литературы. Мне предложили контракт на издание книги в Америке, и я была занята всем этим, хотя не настолько, чтобы не замечать отсутствия Белл и того, что у нее появились какие-то дела, неизвестные мне. Что так отдаляло ее от «Дома с лестницей»? Где она была, когда время от времени звонила мне или Козетте, предупреждая, что придет поздно, поскольку ее «задержали». Белл ничего не делала — никогда. В этом смысле она походила на Козетту, впрочем, как и во многом другом. Но какое отношение все это имеет к Марку и ко мне?

У Белл не было ни профессии, ни увлечений, ни интересов. Только интерес к людям. Она любила разглядывать красивые вещи, в магазинах и на выставках — но не одежду, хотя прогулка по отделу тканей и прикосновение к самым роскошным образцам доставляли ей сильнейшее, почти чувственное наслаждение. Позже Марк рассказал мне, что иногда Белл ходила смотреть на драгоценные камни короны в Тауэре. Может, именно этим она занималась во время своих отлучек? Разглядывала людей и роскошные вещи на Бонд-стрит? Гладила дамасский шелк в «Либертиз»?[50] Прогуливалась по залам Музея Виктории и Альберта?

Потом Белл вернулась к матери. Помню ужасный вечер, когда мы втроем — Козетта, Тетушка и я — сидели в сером саду, каждая остро ощущая собственное одиночество; вечер был даже не теплым, а влажным и промозглым, пропитанным запахом сажи и эвкалиптовых листьев. Случайный прохожий, заглянувший через высокую стену из кирпича и гальки, принял бы нас за представительниц одной семьи — мать, дочь и бабушку, — но никто на нас не смотрел. Небо напоминало белый мрамор, и до ночи было еще далеко. Я вспоминаю слова Козетты:

— Почему никто больше не приходит?

На губах Тетушки дрожала робкая, немного испуганная улыбка. Похоже, с годами она все меньше и меньше понимала, что происходит вокруг. Ее недоумение было связано со страхом, что в мире уже не осталось искренности и все происходящее — это шутка, которую она не в состоянии понять. В то же время старушка напоминала бедных животных в зоопарке, которые привыкли жить среди сородичей в знакомой среде и вдруг оказались в одиночестве, в чужой обстановке. Я вернулась в дом, вероятно, за свитером, поднялась по лестнице — скрип 104-й ступеньки под моей ногой первый раз болью отозвался в сердце — и вошла в комнату Белл, чтобы прижать к лицу одну из ее темных шалей и вдохнуть ее детский, сладкий запах. «Крылья голубки» — естественно, не прочитанные, Белл их так и не прочтет — лежали на стуле. Я захватила книгу с собой.

Потом, когда Тетушка уже ушла спать, Козетта посмотрела на свое отражение в зеркале гостиной и продекламировала:

И этот образ, простонала она,восхищает его и днем, и ночью?А я все просыпаюсь одна,сплю в забвении, встаю в отчаянии.[51]

Я обняла ее, прижала к себе. Как взбудоражило бы ее это объятие, знай она о нас с Белл! Но Козетта лишь рассмеялась, над Теннисоном и над собой:

— Правда, ужасно? У Айвора стихи были лучше. Ну, чуть-чуть лучше. «Моя жизнь безотрадна, Он не приходит…»

Он не приходит… Тот, кого нельзя описать словами, идеальный, единственный тот, которого она ждала. Козетта читала «Вашингтон-сквер»,[52] естественно, взятый у меня, и отождествляла себя с бедной Кэтрин Слоупер. Женщины обычно стесняются признаваться, что им нужен мужчина. Отрицают эту потребность, отвергают ее, говорят, что без труда найдут себе любовника или мужа, если захотят. Но к чему суетиться? Зачем беспокоиться? Им и так хорошо. Но только не Козетта. Она открыто заявляла, причем практически любому собеседнику, в том числе Перпетуа и Тетушке, что жаждет мужской любви, мужского общества. Моя жизнь безотрадна, Он не приходит…

А через два дня он пришел. Явился как ответ на молитву или как воплощение несбыточной мечты. Как принц, о приходе которого объявляет фея. Он даже не маскировался — по крайней мере, так казалось. И привела его Белл. Не было ни фанфар, ни горнов. Небрежным тоном она сказала Козетте о том, что должно произойти, с характерной для нее бесцеремонностью объявила о событии, которому было суждено стать таким важным в нашей жизни. Белл вновь появилась в «Доме с лестницей» после двух— или трехнедельного отсутствия — почему я так говорю, когда точно знаю, сколько прошло времени, восемнадцать дней? — и неспешно вошла в гостиную, словно никуда и не пропадала. Белое марлевое платье, в руке пачка сигарет и спички. Я ни разу не видела Белл с сумочкой. Она посмотрела на нас троих, Козетту, меня и Тетушку, как на случайных знакомых, к которым она относится с равнодушной доброжелательностью:

— Вечером придет мой брат. Не возражаете?

Козетта обращалась с ней, как с дочерью.

— Зачем ты спрашиваешь, дорогая? Конечно. Мы давно хотели с ним познакомиться.

Как описать Марка? Он просто был самым красивым мужчиной, каких я только встречала, и одним из самых милых. По крайней мере, я долго так думала, хотя в конце концов мое мнение о нем немного изменилось. Марк принадлежал к той категории людей, с которыми сразу же чувствуешь себя легко, «всегда ровных», без тщеславия или, по крайней мере, чувства, что у них есть нечто, чем следует гордиться, умных и насмешливых, но без жестокости, неизменно доброжелательных, неотразимо очаровательных, но без обычных в таких случаях хитрости и сознательной манерности. Перечитывая эти слова, я понимаю, что описала кого-то другого, а не Марка, потому что самой главной особенностью в общении с ним — я бы даже сказала, самой главной его чертой — была естественность, а все приятные атрибуты красивого молодого человека возникли и собрались вместе по счастливой случайности, и он даже не подозревал о них. Даже его слова казались не результатом расчета, а отражением нежной и мягкой натуры. Марк получился у меня дурачком? Не думаю, что он был глуп; долгое время я считала его умным, но это мнение тоже пришлось пересмотреть. Скажу лишь, что внешне Марк был неотразим, но в интеллектуальном плане не представлял ничего особенного.

Он был на несколько лет старше Белл, и той зимой ему исполнилось тридцать шесть. К тому времени я пришла к выводу, что у них с Белл скандинавские корни, хотя Марк больше походил на славянина: высокие и широкие скулы, абсолютно прямой, но коротковатый для мужчины нос, короткая верхняя губа, полные и в то же время резко очерченные губы. Кожа у него была смуглая, а волосы каштановые, с серебристой прядью, спускавшейся с макушки к одному виску. Как полюбила Козетта эту прядь, как любовалась ею!

В тот вечер она выглядела не лучшим образом. Ее волосы уже нуждались в стрижке, а их корни поседели. Борьба с лишним весом у Козетты напоминала скорее не проигранную битву, а серию набегов, примерно в половине которых она побеждала. Естественно, вторую половину времени победителем оказывался жир, и в тот период жир наступал, утром подтвердив свою победу на весах. На Козетте был шелковый восточный халат ярко-красного цвета, который ей не очень шел, и она немного переборщила с духами «Радость». Фей, имевшая преимущество в двадцать пять лет, наоборот, выглядела потрясающе. У нее бывали разные периоды: временами она выглядела безучастной и довольно потрепанной, какой-то бесцветной и жилистой, а временами просто потрясающе. Все зависело от внимания, которое она уделяла себе. Вероятно, в последнее время этого внимания было предостаточно, поскольку Фей буквально светилась под своим ярким макияжем — таким же ярким, но более искусным, чем у Фелисити, — а привычные джинсы сменила юбка, открывавшая ноги с изящными лодыжками. С Пердитой — балериной, которую оставил на наше попечение муж, уехавший на какой-то благотворительный концерт, — Козетта соперничать тоже не могла. Та всегда была безупречна, словно экспонат в витрине с куклами для маленькой девочки: восковое лицо, малиновые губы и волосы, словно нарисованные ламповой сажей при помощи тонкой кисти, отточенные жесты и отрепетированные позы.