Все возможное бытие и весь возможный смысл располагаются вокруг человека как центра и единственной ценности», – и этот человек –
«герой»[282]. Если бытие в представлении Бахтина очеловечено, то и в основу теории искусства им положена человеческая личность. «Первая философия» Бахтина может быть отнесена также и к традиции философской антропологии[283].
Эстетическая проблема была поставлена Бахтиным как проблема образа человека, а точнее, как проблема формы. Опять-таки начало интереса к форме в философии искусства было положено телеологической эстетикой Канта. Общая эстетика Бахтина развита в «Авторе и герое» и в написанной приблизительно тогда же – около 1924 г. – большой статье «Проблема содержания, материала и формы в словесном художественном творчестве»; дополняет и логически завершает идеи этих работ книга Бахтина о Достоевском[284]. Нам представляется, что при всей непохожести «Автора и героя…» и «Проблемы содержания…» в них присутствуют одни и те же эстетические положения. Но к своему предмету – художественной форме – в этих работах Бахтин подступает с разных сторон, так что они в определенной степени дополняют друг друга. «Автор и герой…» – это продолжение «сюжета» работы «К философии поступка»; потому данный трактат сильно акцентирует собственно этическую проблематику, понятие произведения в нем отсутствует, и вместо него перед нами некое событие – общение автора с героем. Мы можем видеть здесь зарождение тех диалогических интуиций, которые приведут к философии диалога книги о Достоевском[285]. Центральный момент «Автора и героя…» – герой как форма, созданная автором. «Проблема содержания…» же – это трактат с чисто эстетической проблематикой, полемически обращенный против «материальной эстетики» русских формалистов. В значительной степени Бахтин опирается в нем на эстетику Б. Христиансена, в чьем представлении произведение искусства неотделимо от субъекта эстетической деятельности. Бахтин берет у Христиансена его основную категорию – «эстетический объект», с помощью которой Христиансен отличал произведение в его живой духовности от внешней материальности, предметности. Если для Христиансена конкретный эстетический объект различен для разных наблюдателей, если он есть «продукт вторично-творческого синтеза»[286], то и у Бахтина «эстетическим объектом» является «содержание эстетической деятельности (созерцания), направленной на произведение»[287]. Это главное, что нужно в тот момент Бахтину – идея динамичности, непрестанного обновления произведения в актах восприятия, опровергающая примат материала в формалистической эстетике, овеществление ею искусства, невещественного по своей сути и цели[288]. Вообще, говоря о необходимости общей эстетики, предшествующей поэтике, в качестве достойного образца Бахтин негласно, видимо, подразумевает воззрения Христиансена. Как и Христиансен, Бахтин усматривает в эстетическом объекте три аспекта: содержание, материал и форму[289]. Но здесь уже начинаются расхождения его с Христиансеном, являют себя его самобытные интуиции. Для Христиансена эстетический объект – «нечто в субъекте», и как форма, так и содержание суть «данные чувственного восприятия», хотя и различаются по своей качественности[290]. Главные категории эстетики Христиансена – произведение и созерцатель, тогда как эстетика Бахтина есть эстетика автора и героя: в начале 1920-х годов созерцателя Бахтин еще не включает в эстетическое событие[291]. Интуиции Бахтина здесь таковы: он берет форму и содержание и олицетворяет их – содержание оказывается воплощенным в герое, форма же связывается с автором. «Вследствие этого отношение формы к содержанию в единстве эстетического объекта носит своеобразный персональный характер, а эстетический объект является некоторым своеобразным осуществленным событием действия и взаимодействия творца и содержания»[292]; налицо совпадение с представлениями «Автора и героя…».
Заимствуя многие идеи у Христиансена, в своей эстетике Бахтин не следует ему в главном. Эстетика Христиансена есть эстетика субъективного восприятия, Бахтин же убежден, что в эстетический объект должна входить сама действительность. Ее Бахтин соотносит с героем. В «Авторе и герое…» герой – это бытие[293]; в «Проблеме содержания…» уточнено: действительность – это не метафизическая «действительность в себе», но «действительность познания и поступка»[294], таким образом, герой, в эстетическом событии оказывающийся носителем бытия, предстает как субъект этического деяния, о котором шла речь в работе «К философии поступка»[295]. План героя – это содержательный план произведения, и таким образом, в произведение реально входит бытие, как оно понимается традицией Марбургской школы и «философией жизни». Надо сказать, что введя в эстетический объект жизненную действительность, Бахтин пошел по несравненно более трудному – в философском отношении – пути, чем тот, который был избран Христиансеном. Перед ним встала задача объяснить, как художественная форма, основной принцип которой есть принцип границы, способна вобрать в себя бездонное и бесконечно изменчивое жизненное содержание: «проблема эстетики и заключается в том, чтобы объяснить, как можно так парализовать мир»[296]. За этой проблемой просматривается проблема культуры и действительности в том виде, в каком она ставилась Риккертом, вплоть до ее русского трагического варианта у Ф. Степуна (см. его «Трагедию творчества»). Более того, кажется, на заднем плане здесь встают и роковые вопросы всей послекантовской гносеологии. Забегая вперед, заметим, что решение проблемы формы в «Авторе и герое…», видимо, не удовлетворило Бахтина – эстетизация духовного аспекта жизни здесь не была объяснена, – и это привело Бахтина к новому пониманию формы и эстетического, ко введению в эстетику идеи диалога (книга о Достоевском).
Итак, герой как субъект поступка выражает собой этическую, экзистенциальную глубину бытия, подлежащую оформлению. Изнутри себя, при участии лишь одного субъекта, по мнению Бахтина, бытие оформлено быть не может[297]. Эстетическое событие требует другого участника, по отношению к которому герой выступает как пассивное, оформляемое начало, – эстетический парадокс и состоит в том, что принципиально заданное должно стать данностью. Бытие становится в искусстве ценностью. Будучи оформленным, бытие переводится в иной ценностный план, и это происходит через активность автора: «Автор-творец, – пишет Бахтин, – конститутивный момент художественной формы»[298]. Интересно то, что «бытие-событие», которое поначалу Бахтин рассматривал как поступок, предполагавший одного субъекта, его «автора» (см. «К философии поступка»), будучи продуманным до конца, с необходимостью потребовало участия второго лица. По Бахтину, поступок имеет две стороны – событийную и смысловую, динамичную и «данную»; будучи ипостазированным, поступок неизбежно оказывается взаимодействием двух участников, – кажется, здесь общая закономерность: экзистенциальные интуиции непременно переходят в диалогические[299]. Так или иначе, но если герой – бытие – есть при этом содержание, то автор связан с формой, и произведение (эстетический объект) есть событие их отношения: «…форма извне нисходит на содержание <…>, переводя его в новый ценностный план, отрешенного и завершенного, ценностно успокоенного в себе бытия – красоты»[300]. Эта эстетика оформления жизни извне, где персонифицированы принцип содержания и принцип формы, кажется, на интуитивном уровне связана