на мягкую подушку «Ауди». Неизвестно, с чего на него вдруг нахлынула волна ненависти к пышущему здоровьем Самсонову, который только благодаря ему, Зиновию Пенкину, не познал жесткость тюремной шконки, и чтобы не выдать себя, спросил:
— Ты моим-то, надеюсь, прозвонился?
— А как же! Уже заказан банкетный зал на завтра.
— А сейчас что?
— А сейчас домой! Кстати, — спохватился Самсонов, — ты хоть обедал сегодня?
— Хотелось бы, — вздохнул Пенкин. — И чтобы в ресторане… в приличном.
— О чем речь! — громыхнул Самсонов. — Одно твое слово, и все саратовские кабаки в твоем распоряжении. В каком пожелаете отобедать?
— Чего? — поначалу даже не понял Пенкин. Хотел было что-то добавить еще, но Самсонов и без него понял, что сморозил глупость. По пути на зону этап в рестораны не заворачивает.
— Прости, Зиновий, прости, дорогой! На радостях совсем уж крыша поехала. Ты сейчас чем бы хотел побаловаться? Европейская кухня, кавказская или, может наша, российская, если, конечно, она тебе за эти годы не обрыдла?
— Не знаю, — признался Пенкин. — Но хотелось бы чего-нибудь такого, что даже во сне не снилось.
— Может, омаров с жареными бананами?
— Не-е, — мотнул головой Пенкин. — Твои омары и бананы — хренотень собачья. А вот чтобы солянки рыбной, да непременно с осетринкой, икорочки красной да семужки с лимончиком на закуску…
Сглотнул и замолчал, чувствуя, как сводит скулы.
Отказавшись от французского коньяка — не пойдет, мол, горло с непривычки драть будет, Пенкин заказал графинчик водки, и когда расслабился немного, опрокинул в себя два бочкообразных стопарика, вскинул глаза на явно заскучавшего Самсонова, который должен был до самой Москвы держать «сухой закон», и негромко произнес:
— Ну что, друг мой Юлик, колись, как говаривал наш кум на зоне.
— Чего? — поначалу даже не понял Самсонов, нехотя жующий бутерброд с красной икрой.
— Колись, говорю, — ухмыльнулся Пенкин, по-своему оценивший Самсоновское «чего?». Он, Зяма, четыре года отбарабанил на зоне, прикрыв своей задницей того же Диспетчера, и может теперь держать базар на фене не хуже любого фраера, а этот говнюк только в кино по телевизору слышал такие слова, как «колись» да «лагерный кум». — Рассказывай, говорю, с чего бы вдруг встречать меня надумал да в этакую даль поперся?
Удивленный, видимо, не столько самим вопросом, сколько тем тоном, каким это было сказано, Самсонов как жевал бутерброд, так и застыл с набитым ртом, однако Зяма ждал ответа, и он, проглотив застрявший в горле кусок, потянулся рукой за фужером с «Нарзаном».
— Зачем же ты так? Я ведь не последний мудила в этом мире и все прекрасно понимаю, как понимаю и то, что ты один за всех нас ответ держал, но ведь и я в долгу не останусь. Во-первых, все эти годы твоя семья никаких забот не знала, и все те посылки и передачи, что шли на зону…
— За это, конечно, большое зэковское мерси, — усмехнулся Пенкин, сообразивший, что не стоит, пожалуй, слишком сильно давить сразу на Самсонова, от которого во многом зависел конечный итог оперативной игры, предложенной им полковнику Бусурину. — И я, конечно, в долгу перед тобой не останусь. Ты меня знаешь.
— О чем ты! — сморщился Самсонов. — Это мы твои должники. В общем, в накладе не останешься, и как только подвернется случай…
Чувствуя, что Самсонов действительно благодарен ему за то, что не пошел следом за ним по этапу, Пенкин уже более уверенно произнес:
— Насколько я понимаю, случай этот уже подвернулся?
— О чем и разговор.
— Так вот я и говорю: колись, братэлла. Что за клиент? Что из себя представляет? Не будет ли подставы и что за гонорар?
— С этого бы и начинал, — буркнул Самсонов, наполняя фужеры минералкой. — А то… «С чего бы вдруг в такую даль поперся?..»
— Ладно, не бубни, — осадил не в меру обидчивого подельника Пенкин. — Пока я трезвый, давай-ка по клиенту пройдемся.
— Что, кровь заиграла? Невтерпеж за дело взяться?
— Считай, что угадал, — опрокинув в себя водку, подтвердил Пенкин. — Аж зуд до самой жопы разбирает.
* * *
Это был первый вечер в течение последней недели, когда капитан милиции Овечкин остался дома, а не мчался по телефонному звонку Ушакова, которому вновь и вновь являлся окровавленный Рублевский «Спас».
«Может, ты к нему просто жить переедешь? — в конце концов не выдержала жена. — Один хрен заполночь домой являешься».
Однако Овечкин только прицыкнул на нее, в то же время понимая, что не гоже участковому инспектору чуть ли не каждый вечер мотаться к иконописцу и возвращаться «заполночь» к супружескому ложу, причем далеко не в трезвом виде. Хотя впрочем, рассуждал Овечкин, и Лукича понять можно. Не каждому дано окровавленный Лик Христа в окне видеть. Того и гляди мозги у мужика набекрень поедут. Удивительно еще, как он до сих пор держится. А когда он пытался допытаться у Ефрема, с чего бы это напасть такая, кара небесная на него снизошла, тот или отмалчивался, заливая свой страх водкой, или же бормотал маловразумительное, что это, мол, ему воздается за фамильную тайну. А что за тайна такая — молчал, как партизан на допросе.
Промыкавшись в доме до одиннадцати вечера и уже окончательно осознав, что Бог, видимо, миловал Ефрема на этот день, Овечкин сказал жене, чтобы стелила постель, и уже разделся было, как вдруг звонким брёхом закатился на дворе несостоявшийся розыскной пес Черныш, выбракованный в собачьем питомнике в шестимесячном возрасте, и тут же в дверь забарабанили тяжелые кулаки.
— Господи, да что же за жизнь такая! — вскинулась жена, не очень-то любившая ночных гостей. — Не одно, так другое. Не понос, так золотуха.
Однако Овечкин уже прошлепал босыми ногами к двери, включил свет.
На крыльце стоял его сосед, Иван Никонов. Взлохмаченный и, видимо, тоже еще не ложившийся спать.
— Ну? — не очень-то приветливо процедил Овечкин, которого уже до кишок достали ночные разборки беспокойного семейства Никоновых, когда то пьяный Иван пер с кулаками на сына, то пьяный отпрыск прыгал с ножом на отца.
— Беда, Степаныч! Пожар!
— Где пожар? — не очень-то поверил Овечкин, покосившись глазом на обветшалый дом Никоновых.
— Вроде бы как за почтой. Колька мой видел, как полыхнуло на том конце села.
— Точно, дядя Тихон. Полыхнуло! — подтвердил от калитки Никонов младший. — Я домой шел уже за угол заворачивал, как увидел сноп огня. Ну и сразу же отцу сказал.
— А не привиделось, случаем? — все еще не веря словам вечно поддатого Кольки, буркнул Овечкин, однако в этот момент на пожаре, видимо, рванул баллон с газом, над селом взлохматился сноп искр, и теперь уже не