Читать интересную книгу Стриптиз на 115-й дороге (сборник) - Вадим Месяц

– Да, случилось, – сказала нянька, чуть не плача. – Очень плохое.

И я застыл, стараясь приготовиться к самому худшему. Сколько длился этот ступор – не помню. Секунды две или три, но мне казалось, что я ожидал ее ответа удивительно долго. Я не дышал, не двигался, тревожно вцепившись в подбородок.

– Он жив? – Я понимал, что речь пойдет именно о моем сыне.

– Жив, – выдохнула нянечка. – Сломал ногу. – Она заплакала уже по-настоящему.

Мои родители были в отъезде, дети оставались на даче с теткой и соседкой, пришедшей на чашку чая. Ребята играли на веранде: Гришка прыгал со шведской лестницы на спортивные маты, постепенно повышая высоту. Когда прыгнул с последней перекладины, маты разъехались, и он неловко приземлился на бетонный пол. Не знаю, закричал он или сразу потерял сознание, но открытый перелом бедра с торчащим из ноги осколком кости – дело серьезное. Сейчас операция шла полным ходом, несмотря на ночное время. Нянечка нашла правильного врача.

Скрыть разговор от супруги мне не удалось. Гости поспешно ретировались, и мы с Наташей остались одни, судорожно обдумывая, что должны делать в этой ситуации. Мы оказались в ловушке: в далекой стране, в доме на берегу высыхающего озера, наедине с дурацким камином и ожиданием третьего ребенка. Лететь в Москву Наташе было нельзя, потому что роды могли начаться в любой момент. Я тоже не должен был оставлять супругу в таком положении.

Вечером смогли переговорить и с хирургом. Он оказался жестким, прямолинейным человеком, подробно описавшим возможные последствия травмы, но тем не менее надеющимся на удачный исход. Он высказался и попросил более его не беспокоить.

Ветер не утихал. Во дворе зловеще скрипело дерево: сухое, мертвое, оно издавало скрежещущие звуки даже в полный штиль. В его голосе слышались ворчание и отчаяние.

Наутро мы поехали в Гейзингер, госпиталь на 115-й дороге на въезде в Уилкс-Барре. Когда-то здесь умирала моя подруга с последней стадией рака. Приехала к нам в гости, наутро потеряла сознание, и я отвез ее в больницу. Теперь 115-я дорога приобретала для меня новый смысл. Одного человека я навсегда по этому шоссе провожал – другого, еще мне незнакомого, встречал. Место встречи было выбрано замечательно. После нескольких десятков миль сплошного леса с редкими жилыми постройками и заправками на подъезде к Уилксу открывался чудный вид на долину Вайоминг и на город, спускающийся с холмов. Небоскребы делового центра, шпили и купола церквей, корпуса университета, черепичные крыши домов. В городке было что-то сказочное: здесь можно было без зазрения совести и родиться, и умереть.

В госпитале жене назначили кесарево сечение на 4 мая: ждать дольше становилось опасно. Наташа ушла заполнять какие-то бумаги. Я разглядывал пышнотелых провинциалок в приемной акушера-гинеколога и думал, что никакая татуировка не может скрыть твоей телесной несостоятельности. Поджарые строители и слесари покорно дожидались своих пассий, покачивая на коленях детей и пластиковые контейнеры с фруктовыми салатами. Девушка на записи рассказывала, как жила с мужем в Самаре и пила там водку. Незабываемые ощущения, говорила она.

– Как дела в Исландии? – спросил я.

Произнести название проснувшегося вулкана я не мог, как и большинство жителей планеты.

Исландский вулкан чудовищно пылил в эти дни, отменяя авиарейсы. Разговоры о близком конце света витали в воздухе.

– На похороны Качинского теперь никто не прилетит, – неожиданно весело сказала ресепшионистка, хотя похороны прошли дней десять назад.

Напоминание о недавней гибели польского самолета настроение не улучшило. На обратном пути позвонили Гришке.

– Я больше не могу лежать на спине, – сказал он неожиданно взрослым голосом. – Кто у вас родился? – И потом неожиданно обиженно добавил: – У вас никто никогда не родится.

Детей я встречал через несколько дней после родов в аэропорту Кеннеди. Разговаривал с коллегой, когда Гришка появился на выходе с рейса в инвалидной коляске, которую толкала перед собой недовольная негритянка, работница авиакомпании. Катька брела следом в обнимку с плюшевым зайцем. Детей в полете сопровождала бурятская подруга жены – прилетела в Штаты подзаработать.

– Пришили зайчику ножки? – сказал я, – а ты боялся. И сестра у тебя родилась. И вулкан прекратил извержение. И нога твоя скоро пройдет. «Пришили зайчику ножки!» Как долетели?

В этот момент мой сын заплакал и потянулся ко мне из коляски Он повторял слово «папа». Я никогда не видел его в таком состоянии. Возможно, увидел первый и последний раз в жизни. Гришка не был склонен к телячьим нежностям.

Я достал его из коляски и долго держал на руках. Катька тоже прижалась ко мне, обхватив за ногу. Новая нянька стояла поодаль, опираясь на Гришкины костыли, и виновато улыбалась.

Когда мы добрались до дома, было еще светло. Я выгрузил чемоданы и рюкзаки, вытащил сына из автомобиля. Я понимал, что мне придется таскать его на руках как минимум месяц. Катька побежала знакомиться с сестрой, а я перенес мальчика на берег озера, в котором, как мне показалось, в тот вечер начала прибывать вода. Салатовый, изумрудный, оливковый, грушевый, нефритовый, травяной мох островками покрывал береговую полосу нашего причала, и я положил сына на этот мох: лучшее, что мог сделать. Гришка пополз по мягкому плюшевому покрову, приподняв тело на руках, словно собирается отжиматься. Он мял мох ладонями, прижимался к нему щекой, целовал, нюхал, вырывал из земли… Он увидел нечто самое настоящее и лучшее, с чем встречался за последнее время.

Пистолет

Люди, убитые из огнестрельного оружия, кардинально отличаются от прочих жмуриков. Автоматная очередь напрочь вышибает дух. Умершие естественной смертью или зарезанные ножом некоторое время сохраняют признаки жизни. С ними хочется поговорить, взять их за руку, погладить по голове. Я люблю говорить с людьми.

С ребятами, расстрелянными у нас во дворе, говорить не хотелось. Они лежали вдоль поребрика с нелепо заломленными конечностями, оголенными животами, странными злыми улыбками. С некоторых слетела обувь – туфли-лодочки. Этикет тех времен позволял носить туфли с хорошим спортивным костюмом. Поражал цвет лиц. Землисто-серый, даже зеленый. Красивая породистая девушка в мамашином оренбургском платке сидела на корточках перед одним из убитых и напряженно молчала.

Был солнечный морозный полдень. Дети возились на площадке, на лавочках у подъезда с растерянным или важным видом сидели пенсионеры. Двор был оцеплен братвой. Входить и выходить можно было лишь по предъявлении паспорта с пропиской. Полный молодой кавказец в бежевой кожаной куртке руководил процессом.

Я побродил вдоль дома, насобирал штук двадцать гильз от «калаша» и положил их в карман. Вдова недобро посмотрела на меня, но я лишь вздохнул в ответ. С убитым знаком не был. Мой приятель, бывший биатлонист, подрабатывал у Кукаева, но в детали бизнеса я не вникал.

Подруга, которой я как-то привез белье из Милана, хвалилась, что сделала Олегу минет в казино, под игральным столом. Интересничает, подумал я. Ревности это во мне не вызвало. Роднее с Кукаевым мы не стали. Он был каталой. Авторитет, беспредельщик. Его могли убить воры, которых он в грош не ставил. Я никогда ничего не понимал в этом.

– Аппендицит? – спросил я вдову, сообразив, что несколько раз встречался с ней в баре.

Она смотрела в упор на живот мужа. В черных легинсах, черных блядских ботфортах до колен, эта блондинка была эффектной, разве что излишне хищной. Я не знал, что она замужем за бандитом. Такая женщина может быть замужем за кем угодно.

– Да, – кивнула она. – Аппендицит. Какой дебильный шрам…

Ко мне тут же подошли два бойца и скрутили руки. От одного из них разило свежевыпитым вискарем.

– Ты его знаешь?

– Конечно, – улыбнулась женщина. – Займитесь делом, бараны.

Вечером следующего дня нас с Богдановым положили на капот менты. Вчера их инициативу притушили. Допустили к трупу только ночью. Хлопцы занимались собственным расследованием. Теперь менты наверстывали упущенное.

Богданов – трогательный богобоязненный человек – забрел ко мне в гости. Мы выпили бутылку болгарского бренди и отправились догоняться в кафе «Уют», открывшееся несколько дней назад на соседней улице. Бармен оказался разговорчивым и смазливым. Беседовали о гибели героя нашего времени, в разговоре всплывали живые подробности. Более охотно он рассказывал о своем процветании: оно виделось не за горами.

– У нас такая крыша, – чванливо приговаривал он. – Такая крыша…

– Вот моя крыша, – сказал я, достал из кармана короткоствольный германский револьвер девятого калибра и звучно крутанул барабан.

Посмотреть его парню не дал, сказав:

– У тебя уже есть крыша.

Мы засмеялись и включили популярную музыку «Modern Talking».

– Главное, что это нравится женщинам, – шутили мы. – Чего только не сделаешь для женщин.