приняли эту гадину в такую почтенную семью, кормили, поили… а оказывается, пригрели змею на груди! Ненавижу…
И она занесла руку надо мной для пощёчины.
Я же смотрела с удивлением в перекошенное злобой хорошенькое личико и не могла понять, откуда в ней столько ненависти ко мне. Что я ей сделала? Что я всем им сделала? Ведь так старалась быть полезной, быть незаметной, как можно меньше мешать. Но выходит, помешала одним своим существованием.
Тонкая рука в обручье жемчугов неслась ко мне… я смотрела на это с каким-то отстранением, словно всё происходит не со мной. Как будто это продолжение спектакля. Просто очередной акт драмы. Или трагикомедии. А может, фарса.
На излёте рука столкнулась с препятствием. Жёсткие сильные пальцы перехватили изящное запястье. Сжали так, что Лили ойкнула.
- Не смей.
Короткого властного приказа, произнесённого так тихо, что его почти заглушили рулады певцов, оказалось достаточно, чтобы Лили сникла. Она отобрала руку и принялась потирать запястье с сердитым и обиженным видом. Её щеки стремительно заливал румянец, на кончиках длинных ресниц блеснули слёзы.
И что же будет дальше?
В любом случае, теперь – ничего хорошего. Она непременно расскажет родителям.
- Как досадно видеть слёзы на столь очаровательном личике. Позвольте, быть может, я смогу скрасить вашу тоску? Вел, ты не против?
Второй гость нашей ложи, о присутствии которого я, признаться, забыла, отвесил короткий поклон в сторону Лили. Он продолжал с энтузиазмом её разглядывать. Кажется, вся сцена его нисколько не смутила, а скорее развлекла.
Лили бросила на него сердитый взгляд… а потом второй, уже с интересом. У меня внутри всё похолодело от нехорошего предчувствия. В случае с Лили оно меня редко подводило.
- С чего бы мне быть против? – процедил сквозь зубы Велиар. Я с удивлением услышала в его голосе с трудом скрываемый гнев. Его руки сжимали спинку моего стула, он остался стоять позади меня. – Я не имею никакого отношения к этой… с позволения сказать, «леди».
- А знаете, я тоже не против! – вскинула подбородок Лили, бросив победный взгляд на Велиара. Который должен был, видимо, означать «есть еще настоящие мужчины, способные оценить такое сокровище, как я. Будешь теперь локти кусать». – Проводите меня куда-нибудь… подальше отсюда! Мне здесь решительно нечем дышать. Пахнет… знаете ли, чем-то серым и убогим.
И она протянула свою ручку новому кавалеру, который её с готовностью поцеловал.
- Да, уведи её уже поскорее отсюда, Филипп! – прорычал Велиар. – А то я чувствую непреодолимое желание что-нибудь сломать.
Лили поморщила носик и выбралась из-за переднего ряда стульев, ближе к темноволосому мужчине.
Я сцепила руки в замок на коленях и постаралась успокоиться. Нельзя было поддаваться собственным обидам. Эта дурочка не понимает, что творит. Я обязана её вразумить!
- Зато категорически возражаю я! Лили, как ваша гувернантка…
- Вздор! – огрызнулась она, выходя на миг из образа кокетливой прелестницы, с которой уже посылала многообещающие улыбки новому ухажёру. – Вы мне больше не гувернантка. С этой минуты я вас увольняю! Я уже не ребёнок, мне не нужна нянька. Я вправе самостоятельно решать, куда и с кем идти. И чем заниматься.
В глазах темноволосого зажглись плотоядные огоньки. Он посмотрел на Лили как-то по-другому. Крепче сжал её пальцы, с подчёркнутой галантностью уводя к выходу. Мне стало страшно.
- Лили… - я предприняла последнюю отчаянную попытку. – Но вспомните хотя бы, у вас скоро свадьба!..
- Свадьба? – Лили резко остановилась уже у самого выхода из ложи. – О, это никакая не свадьба! Меня заживо уложат в гроб. Под радостную музычку и пожелания счастья. Нет уж! Сегодня у меня последний шанс ещё побыть живой. И я твёрдо намерена им воспользоваться. Идёмте! М-м-м…
- Филипп, - с готовностью подсказал ей темноволосый.
- Оставь. Пусть уходит! – Сказал Велиар тихо и положил руки мне на плечи. – Она права. В том, что уже не ребёнок. И вправе принимать собственные решения. А значит, нести ответственность за их последствия.
Лили его уже не услышала. Она от души грохнула дверью на последок, не пожалев осыпавшейся дорогой лепнины.
В тёмной ложе, куда едва долетали отсветы от сцены, мы с Велиаром остались одни.
И как-то меня очень быстро перестала волновать судьба Лили. Я поняла, что слишком на неё отвлеклась.
Мне бы сейчас самое время о своей задуматься. Потому что горячие и тяжёлые ладони инкуба остались на моих плечах.
Он не спешит – как не торопится пианист, занеся ладони над послушным инструментом прежде, чем в пустом пространстве тишины родятся первые звуки.
На моих плечах тяжесть рук инкуба – словно кандалы, с суровой неизбежностью приковывающие узника к его тюремной камере. Я могла бы встать и уйти прямо сейчас, меня ничего не держит, кроме тяжести этих рук – но я не шевелюсь и даже, кажется, перестаю дышать. Нет надёжней в мире тюрьмы, чем моё собственное сердце, в котором пустило корни запретное чувство.
А на сцене разворачивается подсвеченное софитами действо. Очевидно, близится кульминация.
Посреди сцены на круглом столике – один маленький предмет реквизита, который в своё время вызвал немало слухов и подогрел интерес к предстоящему спектаклю.
Новаторство оперы было не только в том, что в ней впервые открыто вывели на сцену инкубов в качестве действующих лиц. В театре еще и впервые в качестве реквизита будет задействовано новомодное оружие.
Револьвер.
Уже в первом действии он лежал на своём месте. А если оружие есть, оно непременно рано или поздно выстрелит. Режиссер-постановщик обещал нечто грандиозное и даже слегка опасное для зрителей. Опасность ещё больше щекотала нервы, все ждали в нетерпении.
И вот теперь накал страстей возвещал, что момент близится. Это чувствовали все – в дрожащем сопрано певицы, в отчаянных, изломанных движениях её рук. До моего слуха доносились слова арии. Они задели за живое, потому что слишком пересекались с тем, что происходило в моей душе.
Она пела о своей горькой судьбе, которая заставила влюбиться в инкуба. О неизлечимой болезни – инкумании. О том, что теперь без инкуба не может ни есть, ни спать, ни дышать. И думает только о том, как бы снова провести с ним ночь.
Но он жесток в ответ на её мольбы и отвечает только, что не вкушает одно и то же блюдо дважды – зачем, если вокруг так много непробованных?..
Ладонь на моём плече медленно, невозможно медленно движется от шеи к округлому краю, сбрасывая