Читать интересную книгу Частные лица. Биографии поэтов, рассказанные ими самими - Линор Горалик

ГОРАЛИК Это ведь нечастая история – очень молодой человек, еще школьник, понимая, что он хочет быть поэтом, берется читать теорию. Большинство же считают, что… Ну, божий дар – и достаточно. Почему вы решили с этой стороны зайти?

БАРАШ А просто интересно было. Не то чтобы я даже четко запоминал саму теорию. Просто разные варианты – это оргиастическое нечто. Протеистичность… проживаешь разные жизни – в разных формах, формах существования. Много юной энергии, и блаженства, и жизни, моей жизни, в этом было. Иногда и сейчас так бывает. Вот в последней книжке, которая вышла только что, к биеннале поэтов… «Антология современной ивритской поэзии», переводы. Там есть, скажем, стихотворение Меира Визельтира. Песенка такая. Вот она идет, вылупив глаз, облизывая губы. И чего она хочет и о чем она думает. Это как бы вариация на тему каких-то одесских песенок вроде, например, «Как-то по проспекту с Манькой я гулял, фонарик на полсвета дорогу освещал…». И очень ритмизованно, рифмизованно, что для современной ивритской поэзии, как и вообще для западной, скорее всего – знак песенности, «кавычек»… И была интересная задачка, учитывая, что ивритские слова гораздо короче русских, – вернуть ивритское стихотворение, в максимально приближенной форме, в ту стихию, откуда оно черпало свою стилистику. Визельтир из России, семья уехала через Польшу в конце 40-х, когда ему было лет восемь. Так что, вероятно, тут живая память о стиле. Я получил большое удовольствие на несколько дней, как бы возвращая стихотворение в его родовую атмосферу.

Параллельно было воздействие просто чтения стихов. Шло, кажется, так: самое раннее – лет в двенадцать – «барды и менестрели», в первую очередь Окуджава, Анчаров… Тут же или сразу за этим Есенин, потом Гумилев, потом Блок, а потом, и надолго, Мандельштам. Лет с четырнадцати – Набоков (какой-то визионерский шок от «Бледного огня» по-английски), чуть позже – Бродский со свежей – это была середина 70-х – «Частью речи»… «Я пишу эти строки, стремясь рукой, их выводящей почти вслепую, на секунду опередить „на кой“, с оных готовое губ в любую…» – все эти умопомрачительные для юниорского сознания психологические, интонационные, стилистические инверсии…

Да. Еще такая вещь, с чем я вырос, что было дома. Мои родители в 60-е – начале 70-х были большие любители бардовской песни. Один-два раза в неделю дома устраивалось застолье. Компания человек на пятнадцать за столом и с некоей культурной программой. В основном – барды. Но и модные тогда экстрасенсы, гипнотизеры, тибетские врачи… иглоукалывание и все такое. Мы, дети, сидели за столом со всеми, со своей рюмочкой наливки и болгарским салатом. А потом засыпали в соседней комнате – под живых Кукина, Никитина… На этом я вырос… и, скажем так, Окуджава – это как колыбельная. Я потом своим детям и пел его песни как колыбельные. И сейчас – пятилетней Аде. Главные хиты – «Один солдат на свете жил» и «Не клонись-ка ты, головушка…». Странно, но звучит в старом арабском доме рядом с дорогой на Вифлеем.

ГОРАЛИК Кроме стихов из чего состояла ваша жизнь, когда вы были в старших классах?

БАРАШ С восьмого класса года два-три я жил первой любовью. То есть со своим ее переживанием. Возгоняя многозначительную отстраненность, противоестественную бестелесность – в духе стихов Блока в своем тогдашнем восприятии. Устроил себе очень несчастный и очень уютный в этом несчастье мир, наподобие того большого, который был вокруг. Правда, по-прежнему писал большое количество стихов – на всех скамейках от «Студенческой» до «Киевской», посыпая страницы блокнотов пеплом болгарских сигарет (начал курить – как запил…). Хотя в новую школу я перешел вообще-то не для этого. Там был, среди экзотического количества разных физмат и прочих классов – восьмой историко-литературный класс. 710-я школа, на метро «Студенческая». А в восьмой класс перешел из английской спецшколы в Щукино. С тех пор английский я знаю весьма посредственно, но хорошее произношение могу имитировать успешно, и когда был пару раз в Лондоне, то чувствовал что-то вроде парамнезии, ложной памяти – как будто это город, где жил в детстве (а не в «лингафонном кабинете» в школе на улице Гамалеи). В новом классе нам на второй урок задали прочитать любимое стихотворение. И к вопросу о вкусах: «Идут белые снеги» Евтушенко я читал. Испытываю сладкий стыд: «Идут белые снеги… / И я тоже уйду. / Не печалюсь о смерти / И бессмертья не жду…» Эта первая любовь – жизнеобразующее было такое состояние, способ жизни. И весь мир был наполнен ею. Как бы все составляла она, но на самом деле – мои фантазмы. И увлечение Блоком…

ГОРАЛИК Сочетание сильной влюбленности и Блока для многих оказывалось не слишком здоровым.

БАРАШ Очень нездоровое сочетание. И мне кажется, что даже, более того, это санкционировано советской властью – такое количество Блока для вот этих вот впечатлительных советских юных интеллигентских существ.

ГОРАЛИК Как подавляющая сила? Выматывающая и парализующая?

БАРАШ Да. Потом я перешел еще в одну школу, 201-ю на «Войковской», которая была и поближе к дому. Тоже литературный класс. Там началась первая дружба и первое литературное товарищество. С одноклассником – Левой Кучаем, писавшим стихи. Мы с ним потом в ранней молодости составляли даже некую первую литературную группку еще с одним поэтом. Он покончил жизнь самоубийством в начале 90-х. Вы знаете, это классический, видимо, пример старшего друга, харизматичного общего кумира, звезды в юности, рано сгоревшей. Лева Кучай был племянником Юрия Гастева. Был такой известный диссидент Гастев. И он к этим кругам был близок, и через него пошел очень мощный поток самиздата и тамиздата. Настоящие современные и восстанавливающие связи с традицией и с миром книги, в огромном количестве. От Оруэлла, Замятина, Солженицына – до «A-Я» и главное – почти весь Набоков, американский Мандельштам, Бродский. И литературные разговоры, какие-то знакомства, вот это юное диссидентство горячее. И еврейская запульсировала линия, но она была довольно косвенной. Хотя и с яркими впечатлениями: «Мои прославленные братья» Фаста, «Эксодус» Леона Юриса, само собой… трехтомная история еврейского народа на фотокарточках, неслабая такая горка… Все это было столь же впечатляюще и вдохновляюще на каком-то личном, приватном эмоциональном уровне, сколь не слишком убедительно с точки зрения художественного качества… Общение сопровождалось сильным пьянством в старших классах школы. После школы несколько раз в неделю мы шли в винный магазин. Я выглядел наиболее солидно, с усиками и большим портфелем, и мне поручалось покупать вино. И вот этот парк на «Войковской» у кинотеатра «Варшава», все скамейки были нами обжиты. Но что мы делали – выпивали это дешевое вино, какое-нибудь молдавское или болгарское, и говорили часами о литературе. Потом повисали у телефонов-автоматов в подземном переходе у входа в метро, разбредаясь по подругам…

ГОРАЛИК Из этого периода – девятый, десятый класс – каким вам виделось будущее?

БАРАШ У меня не было сомнения, что я буду и дальше заниматься стихами. Вопрос был только в том, в какой форме это возможно в эти годы в этом месте. Что даст прожиточный минимум и социальную защищенность. Семья-то была такая естественно-научная и инженерская – и лояльная к советской власти, вплоть до бытовых вещей. И с этим было немножко тяжеловато, еще и моя лояльность ко всем и ко всему. Я поступал в МГПИ, в педагогический институт, так называемый Ленинский, на Пироговке. Умудрился во время вступительных экзаменов заболеть корью. Попал в больницу. Первый год оказался пропущен. Родители зачем-то настояли, а у меня еще не хватало революционной энергии противостояния «среде» – и двенадцатого сентября я сразу же начал работать. Зачем? Для поступления на следующий год требовалась справка, что работал, не был тунеядцем, но нужно было не более полугода. Семейный бюджет не зависел от тех семидесяти лаборантских рублей, которые я получал. Можно было еще несколько месяцев «просто» читать, писать, свободно думать… Но – попал в некий НИИ педагогический лаборантом с курьерскими обязанностями. Это была на самом деле абсолютная синекура, ничего делать не нужно было. Если я ехал куда-то передать какой-то пакет в три часа дня, то не должен был возвращаться. Но мне было ужасно плохо с этим – вместо нормальной студенческой жизни в бессмысленном казенном мире. Ощущение опозоренности какое-то и несчастья… На следующий год я сдавал на вечерний, потому что это было раньше, перебрал там несколько баллов. Решил, что потом переведусь. Но не удалось. И так все и осталось. Хотя я уже чуть-чуть был постарше и некоей борьбой и трением с семьей добился того, что примерно еще через год – в целом года два-три у меня это заняло – перестал вот так служить все-таки с какого-то момента. И уже было полегче. Ходил в университет на лекции по стиховедению и лингвистике. Встретил в коридоре свою самую большую любовь, которая поступила благополучно на филфак. И был какой-то разговор в коридоре на пять минут, после чего я долго блуждал по Ленинским, ныне Воробьевым, горам в состоянии полной прострации – что все закончилось. Примерно в это время – первый-второй курс – возникла первая литературная группка, где я участвовал. Нас было трое: поэт-диссидент Лев Кучай, о котором я уже упоминал, поэт и библиограф Александр Суетнов, с персонажным героем по имени Корнет, и я. И тогда уже начались первые литературные контакты. Помню встречу на квартире у Айзенберга – общие знакомые инициировали это как знакомство двух литературных групп. Мы-то были моложе лет на пятнадцать… Мы втроем – и Айзенберг, Пригов и Сабуров. Наиболее сильное впечатление на меня произвел Пригов.