Таким образом, остается одно – собственные показания тех людей, которых мы хотели бы сравнить друг с другом, т. е. собственные показания и самого Ленина, и тех лиц, которые входили в круг высшего руководства большевистским движением в России. При этом ясно, что к числу подобных свидетельств должны относиться главным (и, наверное, исключительным) образом произносимые в разных обстоятельствах программные речи и рукописи теоретических работ. Одним словом, тексты.
Если вести речь об оставленных текстах, то, видимо, прежде всего нужно было бы говорить о содержании: ведь именно содержание тех идей, которые генерирует человек, в первую очередь определяет уровень его интеллекта. Однако я предлагаю на время абстрагироваться от содержания, с тем чтобы остановиться на форме. К содержанию нам еще придется вернуться.
Итак, тексты.
Тексты безжалостны.
Обратимся для начала к публично произносимым речам. Но заметим: для политического деятеля самого высокого уровня (а именно к такому разряду мы должны были бы относить и самого Ленина и ближайших его сотрудников) никакое выступление, касающееся программных целей движения, или даже простой политической «злобы дня», не бывает (да и просто не может быть!) чистой импровизацией. Это всегда результат постоянной, годами и десятилетиями длящейся умственной работы. Поэтому любая речь, даже произносимая экспромтом, – это всегда тщательно готовящаяся вещь, и умение произносить речи (т. е. умение не просто строить риторически грамотные фигуры, но в полной мере доносить содержание своих идей до слушателей) является строго атрибутивным качеством любого профессионального политика.
Речи Ленина – и в этом может убедиться всякий – как правило представляют собой что-то очень тяжеловесное; нередко они настолько путаны, что выявить основную мысль докладчика можно лишь значительным напряжением своей собственной мысли. Я, разумеется, не хочу сравнивать выступление политического деятеля (пусть даже и причисляемого к лику гениев всех времен и народов) с таким исключительным лингвистическим феноменом, как превращающиеся в образцы высокого искусства импровизации Ираклия Андронникова. Но (предлагаю каждому) вспомним, например, наших учителей – как школьных, так и университетских: наиболее талантливые из них даже самые скучные предметы легко превращали в интеллектуальный праздник, и если мы мысленно попытаемся сравнить речи, по разным поводам произносившиеся Лениным, с лекциями оставшихся в нашей памяти Учителей, то мы легко обнаружим, что доведись нам учиться у Ленина, мы бы, пожалуй, бессовестно прогуливали все его лекции, предпочтя непосредственному общению с ним изучение стандартного учебника и взятых взаймы конспектов добросовестных исполнительных сокурсниц.
Но речь идет о сравнении его с его же соратниками – и чаще всего это сравнение оказывается совсем не в его пользу и здесь: хотим мы того или нет, а к числу лучших ораторов партии Ленина никак не отнести. Сопоставить его выступления с публичными выступлениями, скажем, Каменева – и обнаружится пропасть между ними. О Троцком я уж и не говорю.
Зададимся вполне естественным в таком раскладе вопросом: кому отдал бы предпочтение непредвзятый слушатель, равно не знающий ни того, ни другого, ни третьего? Едва ли не с первой минуты убеждающего любую аудиторию почти архитектурной стройностью, безупречной последовательностью и строгой логичностью Каменеву? Сверкающему парадоксальной мыслью и отточенной литературными упражнениями фразой Троцкому? Или все же совершенно бесцветному тяжеловесному Ленину? Попробуем отрешиться от всего того, что мы знаем о них, и составить себе представление об этих личностях как о людях, с которыми мы сталкиваемся как бы впервые: на фоне тех же Каменева и Троцкого Ленин будет выглядеть совершенно беспомощно. Строго говоря, не может даже получиться никакого сравнения между ними, как, например, не может получиться никакого сравнения между строем речи университетского профессора и речью пусть досконально, до тонкостей знающего свой предмет узкого специалиста, всецело замкнувшегося в решении каких-то сугубо прикладных задач.
Речь Ленина проигрывает даже в сравнении со И.В.Сталиным, хотя – будем все же справедливы к нему – общее интеллектуальное (и культурное) превосходство над Сталиным чувствуется.[9] Человеческая речь часто весьма предательская вещь. Скрыть в ней свою образованность, свою культуру еще можно, да и то с большим трудом (во всяком случае это требует специальных усилий, тяжесть которых в полной мере известна, вероятно, лишь профессиональным артистам), сымитировать же образование, и уж тем более общую культуру – просто невозможно. Публичные выступления Ленина – чего греха таить – не выдают в нем широко и всесторонне образованную личность, и уж ни в коем случае – человека высочайшей культуры, каким едва ли не все мы привыкли считать его под воздействием официальной пропаганды.
Таким образом, если мы попытаемся составить какое-то свое самостоятельное суждение о Ленине, то, проанализировав тексты публичных его речей, мы рискуем прийти к неожиданному с точки зрения привычных нам представлений выводу о том, что право на лидерство в большевистской партии (и уж тем более в революционном движении вообще) легко – и с основанием! – может быть оспорено многими из тех, кого мы привыкли относить на вторые, а то и на третьи роли.
Правда, – и многие современники единодушно сходятся в этой оценке – живые выступления Ленина всегда отличались какой-то скрытой энергией и умели передать ее аудитории. Будем справедливы: это свидетельство явной незаурядности политика. Но будем же справедливы до конца: умение оратора передать энергетический импульс своей аудитории совершенно недостаточное основание для вердикта о бесспорном его превосходстве над своими соратниками. Рядовой рок-музыкант способен возбудить своих слушателей до такого градуса, который не снился и самым блистательным постановщикам Большого и Ла Скалы. Впрочем, и в этом измерении публицистической магии он проигрывал многим из тех, кто все то время был рядом с ним.
Теоретические работы. Я оставляю в стороне публицистические выступления, посвященные политической «злобе дня». В них Ленин остается все тем же, кем он обнаруживает себя в публичных речах: тяжеловесным, путанным, совершенно бесцветным.
Между тем, речь письменная – и, как правило, в выгодную сторону – отличается от речи устной. Наедине с чистым листом бумаги человек и чувствует себя не так, как перед аудиторией, тем более перед аудиторией, подверженной стремительным сменам настроения. Чистый лист бумаги ко многому обязывает – и не только потому, что написанное пером не вырубишь топором. «Рукописи не горят!», и человек, обращающийся к Вечности (а берущий в руки перо обращается в конечном счете именно к ней) осознает себя куда более ответственным не только за мысль, но и за слово. Отсюда совсем не случайно, что письменная речь действительно выдающихся людей, даже посвящаясь скоропреходящему, нередко восходит до образцов подлинной литературы: откроем того же Маркса, или постоянных прижизненных соперников Ленина – Плеханова и Троцкого…
Ответственность за слово – вот что стоит за тщательной отделкой формы. Ведь – как тут не вспомнить незабвенное гумилевское «Слово»:
«Солнце останавливали словом,Словом разрушали города»
– в конечном счете именно оно в нашем материальном мире обладает наиболее материальной силой.
Но есть и другой – если угодно, прагматический аспект. Выступление в печати (во всяком случае по фундаментальным вопросам своей компетенции) адресуется в первую очередь к тем, для кого само чтение составляет собой действительную потребность, т. е. по преимуществу к интеллигенции. Интеллигенция же всегда была особенно чувствительной к слову, ибо интуитивно всегда осознавала, что
«…осиянноТолько слово средь мирских тревог»,
поэтому уже одна только неряшливость формы могла оттолкнуть (и часто отталкивала!) и от автора, литературные же достоинства стиля, напротив, повышали интерес и к самому содержанию.
Так что это? Небрежение формой, родственное пренебрежению многим из того, что прямо не относилось к сиюминутно решаемым политическим задачам, или род невольно проявляющегося презрения к тем, кому, собственно, и адресована публикация? «И так сойдет», или имманентная неспособность к литературному труду, или и то и другое (и третье!) вместе?
Кстати о презрении к интеллигенции – это отнюдь не ради красного словца. Собственные высказывания Ленина о людях, формировавших духовную атмосферу России тех лет, позволяют не то что предполагать – категорически утверждать глубочайшую неприязнь к ним.