Читать интересную книгу Исторические портреты (Петр I, Иоанн Грозный, В.И. Ленин) - Евгений Елизаров

Впрочем, если уж мы вспомнили о Сталине, нужно привести и другой факт его биографии. В октябре 1941 года, когда в очередной раз рухнул фронт и в двух (Брянском и Вяземском) «котлах» уже погибали остатки разбитых советских армий, Жуков посылает начальника своей личной охраны в Москву. Этот эпизод, ставший известным позднее, не приводится в его знаменитых мемуарах: как известно, советская цензура свой хлеб ела не даром. И в самом деле – он выдавал действительные настроения, охватывающие уже и высший генералитет РККА. Основным заданием порученцу ставилось, не привлекая внимания, выяснить, где находится Сталин? То есть не бежал ли он. Словом, если называть вещи своими именами, наступал момент принятия решения: ведь если Верховный Главнокомандующий все еще в Москве, – волей неволей надо продолжать борьбу за нее, если он уже скрылся, – пора спарывать петлицы и «делать ноги» самому. Напомним, что в это время дорога к столице была практически открыта, заградить путь врагу было практически нечем.

Вновь отдадим должное: не обладая большой отвагой, Сталин все же остается в Москве. Политик самой высшей квалификации, он прекрасно понимал все значение этого факта для ее обороны и, возможно, в те дни был даже готов жертвовать собой.

Столица устояла. В какой-то степени благодаря и этому мужественному шагу сумевшему преодолеть свой страх человека. Через короткое время враг был отброшен, и теперь уже гитлеровское командование стало перед выбором, ибо здесь, в отступлении из-под Москвы, впервые явственно обнаружилась невозможность военного разгрома СССР.

А за четыреста с лишним лет до этого в сущности в точно такой же ситуации бежал другой российский властитель.

Весной 1571 года на Русь с более чем стотысячным войском двинулся татарский хан. В сущности это нашествие было уже бледной тенью того, во главе которого стоял внук великого Чингисхана. Но изнасилованная опричниной и изнемогшая от сопроводивших ее напастей страна представлялась легкой добычей даже правителю какого-то жалкого лоскута былой империи. Да поначалу так оно и было – ни серьезных возможностей, ни даже воли к сопротивлению уже не имелось, и практически не встречая отпора, Девлет-Гирей очень быстро оказался у стен Серпухова. Там еще совсем недавно со своим опричным войском стоял сам царь. Русским князьям было хорошо знакомо чувство личной опасности, не однажды им приходилось заступать пути врагу, вверяя собственную жизнь превратностям войны. К тому же и нашествие татар для России, еще не забывшей своего долгого рабства, в те поры означало куда большее, чем вторжение любого другого супостата. Словом, и торжественный царский обет, и многовековая традиция требовали от государя готовности к самопожертвованию, но случилось то, что доныне было еще неведомо русской истории. «Требовалось решительности, великодушия: царь бежал!… в Коломну, оттуда в Слободу, мимо несчастной Москвы; из Слободы к Ярославлю, чтобы спастися от неприятеля, спастися от изменников: ибо ему казалось, что и воеводы и Россия выдают его татарам!»

Вдумаемся: ведь даже в эпоху республиканизма во время военной грозы верховная власть всегда консолидировала все силы наций. Во все времена народы сплачивались даже вокруг уже растративших свою былую популярность лидеров. Больше того, известно, что очень многие войны тайно провоцировались и продолжают провоцироваться высшими должностными лицами именно для того, чтобы поднять их пошатнувшийся рейтинг. Сведение каких-то счетов с ними всегда начиналось потом, когда опасность уже устранялась. Что же говорить о временах, когда во главе народов стояли те, источником полномочий которых были уже не переменчивые настроения никогда не знающей чего ей хочется толпы, но само Небо?

Нет, бегство Иоанна – это не трусость (хотя, может быть, и она тоже), здесь явственно различается нечто другое. Нам, обывателям, к каким относит себя и автор, трудно представить, как перед лицом смертельной опасности повели бы себя мы сами, но все время привыкшие быть на виду люди, причастные к высшей власти, сотканы из каких-то иных материй. Готовность достойно принять мученическую смерть, по-видимому, у них в крови, – да без этого, наверное, и не может быть никаких серьезных притязаний на престол. Но можно одолеть свой страх и жертвовать собой на виду у всех, зная, что твой подвиг станет красивой возвышающей легендой и долгие тысячелетия потомки будут хранить о тебе благодарную память. Там же, где дело клонится к тому, что восставшая чернь просто разобьет ставшую ненавистной ей голову о булыжные камни мостовой, гордые позы не принимают и красивые слова не произносят. Меж тем стихия не знающего пощады народного бунта была хорошо знакома Иоанну еще с детских лет. Из окон московских палат выбрасывали многих, так что и опыт и должные навыки у толпы, как, впрочем, и у тех, кто водил ею, были. До царей, правда, дело еще не доходило, да вот лиха ли беда начало? (А ведь и правда: уже очень скоро в эти окна выбросят сумевшего-таки завоевать народные симпатии самозванца-Дмитрия, которому незадолго до того присягнут как природному российскому государю, а еще через какое-то время начнут разбивать головы и душить офицерскими шарфами и вполне легитимных монархов.)

Царя хранит нечто более могущественное, нежели все охранные контингенты, которыми он может оградить себя от опасности. Наверное, и в самом деле его хранит Бог, но Он же может и отвернуться, как это когда-то случилось с Саулом, и тогда его не сможет спасти уже ничто. Сейчас же, когда жестокий давний враг России, не встречая отпора, приближался к Москве, по всему становилось ясно, что Он отвернул Свое лицо, и вот – само возмездие вдруг предстало перед грозным самодержцем. Но если бы одним только видением скорой расправы! Россия, любовь и поклонение которой было, может, единственным, ради чего вообще стоило жить, сейчас отказывалась защищать его, своего законного монарха! и позорней, унизительней этой оглушительной всенародной пощечины уже ничего нельзя было даже измыслить.

Можно ли придумать более страшное возмездие для влюбленного только в себя человека? 

11. Вместо заключения

Нет, думается, что Иоанн бежал не столько от врага, сколько от того глубокого унижения, с которым теперь ему предстояло жить.

Было ли это личной трагедией русского самодержца? Еще бы нет! Любому человеку, столь крутой поворот жизненных обстоятельств, когда оказывается необходимым вдруг бросать все и спасать свою голову, может показаться трагедией, ведь зачастую даже незначительные изменения привычного ритма и условий повседневности кажутся нам непереносимо тяжелым испытанием.

Но было и другое: здесь обнаруживалось, что эта неблагодарная, так и не пожелавшая оплатить свои долги перед ним Россия сама имела какие-то счеты к нему. Оказывается, она вовсе не была слепа на оба глаза, когда в упор не могла разглядеть в нем великого библейского героя. Напротив, в действительности все это время она внимательно рассматривала его, как разглядывают наколотое на булавку диковинное насекомое, и складывала о нем какое-то свое, до этого часа недоступное ему, суждение. Вот только это суждение не было таким, о каком все годы так страстно мечталось ему. Словом, он сам, подобно халдейскому царю Валтасару, вдруг оказался сочтен и взвешен и найден ею неосновательным. И, точно так же, как наследие этого ветхозаветного тирана, его собственное царство в сущности уже было отдано этим новым вторгнувшимся в пределы России мидянам и персам. Только теперь уже не требовалось ниспосланного Даниилу пророческого дара, чтобы понять: всё относящееся к нему так же обязано сбыться в самое короткое время. Может быть, как и тогда, – в ближайшую же ночь. Словом, теперь уже было совершенно отчетливо видно – Россия не принадлежала ему, и сейчас, в решительную минуту, она со всей категоричностью отказывалась жертвовать собой ради его спасения.

Это был не просто жестокий афронт, даже самый острый ожог от которого рано или поздно заживает, – это стало сокрушительным поражением всей его жизни. Рушился тот светлый лелеемый его сознанием замкнутым на себя призрачный праздничный мир, который, казалось, рано или поздно должен был сменить ту серую рутину, что без остатка год за годом поглощала его жизнь. Мир, который один только и мог, наконец, стать равноценной ему, Иоанну, оправой, достойным его, Иоанна, пьедесталом.

Обнаружилось то, что, собственно, и должно было обнаружиться, что рано или поздно встает-таки перед всеми претендующими на исключительность непризнанными никем «гениями», – химеры его воспаленного гордыней сознания не имели никакого отношения к реальной действительности и светлые грезы о собственной избранности были только влекущей и прекрасной сиренной песнью из затянувшегося детского сна.

В политической борьбе всегда кто-то обязан проигрывать. Но заметим, что даже кровавая расправа над английским королем Карлом I, над французским Людовиком XVI, да и над нашим Николаем II, не будет таким сокрушительным жизненным поражением, вернее сказать разгромом, катастрофой. Напротив, для них эшафот станет своеобразным пьедесталом; смертная казнь обратится в единственный и последний триумф, если угодно, в нравственную победу над своими взбунтовавшимися нациями этих ранее ничем не выдававшихся людей. Обыкновенные посредственности, благодаря именно этой неправосудной расправе, вернее, благодаря тому, с каким благородством и мужеством, если угодно, – с каким талантом они встретили смерть, они сумели возвыситься над обстоятельствами своей прежней жизни и стать некими знаковыми фигурами всей европейской истории.