Рассказывая с большим юмором о закулисной жизни театра, о полубогемных нравах рядовых актеров, особенно холостяков, об их «мальчишниках» с попойками «до льва» и прочем, он мастерски копировал действующих лиц, вызывая веселый смех у своих невзыскательных слушателей. Но все его прибаутки являлись не более чем интермедией, своего рода разрядкой, в главном повествовании о бесконечно долгом и кошмарном сидении в болотах перед Сенявинскими высотами, о многочисленных безуспешных попытках выбить оттуда сильно укрепившегося противника, целью которого было удушение Ленинграда голодом и холодом в тисках блокады, а затем взятие обессиленного и обескровленного города штурмом.
Артист попал в пехоту и провоевал среди болот почти полтора года, пока его не ранило. Он считает, что остался в живых случайно. Вот как закончилась одна из атак на участке его полка. Дело было зимой, в самую стужу. Болота сделались проходимыми (в основном для пехоты). После жидкой артподготовки, во время которой противник не ответил ни одним выстрелом, батальоны двинулись по льду к высоте. Наш собеседник (он был тогда телефонистом), разматывая на ходу провод и затаптывая его в снег, бежал вперед вместе со своей ротой в мертвой, пугающей тишине: высота по-прежнему молчала.
Вот цепи атакующих преодолели уже более половины расстояния до вражеских траншей — и вдруг ударили десятки немецких минометов. Мины перелетали через наступающие роты и рвались у них за спиной, отсекая от своих и взламывая болотный лед. На широкой полосе снег потемнел от выступившей на поверхность воды. А через минуту из дзотов в упор хлестнули огнем, захлебываясь от ярости, пулеметы. Идущие на штурм [165] высотки люди с криком «ура!» бежали еще некоторое время вперед, потом залегли, хорошо заметные на белой, плоской, как стол, равнине. Многие из них не шевелились. Наконец бойцы не выдержали и начали было отползать назад, но фашисты перенесли огонь минометов вплотную к залегшим цепям, принуждая тех из солдат, кто еще оставался в живых, ползти вперед, к подножию высоты, прямо на свирепствующие огневые точки...
Связист решил понапрасну в пасть смерти не лезть, а подождать, пока огневой вал, бушующий за самой спиной, не прокатится через остатки роты. Солдатское счастье улыбнулось находчивому бойцу: он уцелел. Мина, разорвавшаяся почти у самых его ног, засыпала его снегом, а ее осколки только посекли провод, остававшийся на катушке, да исполосовали шинель. В поддетом под шинелью ватнике он обнаружил потом несколько мелких осколков. Вжавшись в сугроб, солдат неподвижно пролежал до темноты (дни тогда были коротки) и уполз к своим, по пути приняв раза два ледяную купель. Вернулись из того боя немногие, да и то либо раненые, либо обмороженные.
Летом, но особенно в межсезонье идут в тех гиблых краях кровопролитные схватки за каждый сухой бугорок. От почти каждодневного стояния в воде, иногда по многу часов подряд, во время нарядов или боевых тревог у болотных солдат раскисали сапоги, опухали и начинали болеть ноги. Измучившись вконец, иные из бойцов теряли осторожность и выбирались по весне из залитых талой ледяной водой окопов и землянок на брустверы, на большие охапки камыша, поближе к солнцу, где становились легкой добычей немецких снайперов.
Сколько же поистине железного терпения и стойкости, какое невиданное мужество и непоколебимая уверенность в правоте нашего дела требуется воинам Ленинградского фронта, чтобы в таких пагубных условиях, без нормального снабжения самым необходимым, вот уже в течение двух лет удерживать на месте фашистскую мразь, и не только удерживать, но еще и находить силы для контрударов, оттесняя врага от стен города и буквально прогрызая блокадное кольцо изнутри.
Слушая неспешную, с перекурами, без эффектных фраз, речь солдата, невольно задумываюсь о наших ленинградцах, связи с которыми у нас с матерью нет с самого начала войны, и поэтому не сразу замечаю, как в наступивших сумерках по [166] проселку, мягко пофыркивая мотором, мимо нашей хаты проплывает, словно тень, гвардейский миномет, за ним крадется второй...
Машины, миновав хату, развернулись влево, собираясь, очевидно, бить через балку.
Раздались отрывистые команды вполголоса. Чехлы с реактивных установок мгновенно будто сами спорхнули. Расчеты хлопочут возле машин, затем отбегают в сторону. Двое из минометчиков останавливаются за углом хаты, рядом с нами...
— Ну, бесстыжие девки, — с притворным возмущением ворчит бывший артист, мастерски копируя некую шамкающую блюстительницу деревенских нравов, — раждеваюча донага прямо при шолдатах... Тьфу!
Под стеной захохотали.
— А вы, вместо того чтобы ржать, как застоявшиеся жеребцы, рассредоточились бы лучше по своим дыркам, покуда она, — связист кивнул на «катюшу», — песню не завела. Сейчас состоится концерт по заказу. Для немцев. Они большие любители принимать пищу под музыку: считают, лучше усваиваются калории.
Все разошлись по своим окопчикам.
«Катюши» «заиграли» почти одновременно. Ближняя, что заняла позицию метрах в тридцати от хаты, вдруг страшно и прерывисто зашипела, быстро выпуская один за одним реактивные снаряды, которые, трепеща огненными хвостами, стремительно уносились с характерным шелестом через верхушки деревьев, темнеющих за вольерами. Позади машин буйно заклубилась пыль, взметаемая с земли стартующими снарядами, и оба гвардейских миномета едва виднелись в окутавшем их облаке.
Лишь только смолкло последнее шипение, расчеты бросились к своим машинам, уже выезжающим на дорогу, повскакивали на ходу на свои места — и «катюши» были таковы. А там, на противоположной окраине Птицефермы, слышатся еще частые разрывы «катюшиных» мин, небо озаряется пульсирующими вспышками света, взлетают выше деревьев россыпи красных искр.
— Фриц не такой уж беспросветный дурак, чтобы «катюшиного» искусства не ценить, — послышался в наступившей тишине голос нашего радиста. — Сейчас раздадутся бурные аплодисменты, переходящие в овацию. [167]
Едва предсказатель успел вымолвить последнее слово — резкий, короткий свист возник в воздухе, и на дороге грохнуло. Затем еще и еще. Началось... Из хаты высыпались штабисты и попрыгали в окопы. Сидеть стало тесно. Кто-то, привалясь ко мне дюжим плечом, проорал в самое ухо новость:
— А точно засек место, гад!
Хата судорожно вздрагивала при близких разрывах, и со стен ее беззвучно осыпалась на наши пригнутые головы и согбенные спины побеленная глиняная обмазка. Мы сидим, сжавшись до минимальных размеров и проклиная немцев за то, что они не удосужились даже для себя отрыть окопы поглубже. Артобстрел длился с четверть часа, но в хату ни один снаряд не попал.
На другой день начштаба послал меня с письменным приказом к нашим машинам за балкой. В сопровождающие дали автоматчика-связного Богданова. Пройти предстояло километра полтора. Уже поравнялись мы с широким ответвлением балки в ее противоположном некрутом склоне, как вдруг начался артобстрел. Немец бил по площадям. Издали это выглядит не очень страшно и даже красиво: неожиданно в поле беззвучно вырастают в несколько рядов черные кусты, потом оттуда докатывается многократно повторенный и смягченный расстоянием грохот, а «кусты», расползаясь вширь, постепенно оседают к земле. Через минуту-другую это повторяется ближе или дальше, левей или правей. Вот уж разрывы поднялись метрах в пятистах от нас и с каждым новым залпом приближаются. Несколько немецких батарей, судя по количеству «кустов», последовательно и точно, не оставляя просвета, прощупывают на всякий случай не видимое со стороны противника, покатое к балке поле и саму балку. Ноги сами замедляют шаг. Маленький, юркий Богданов, почувствовав мои колебания, взглянул, прикрыв глаза от солнца ладошкой, туда, где очередная серия снарядов злобно терзала землю, и со спокойной уверенностью сказал:
— Дистанция 300 метров. Сворачивать не стоит, когда по площадям бьют. Надо смело идти своей дорогой, потому что все равно не угадаешь, какое место он следующим залпом накроет... Так объяснил мне старший лейтенант Рыбачев. Мы вместе с ним много походили.
Минуты две мы продолжали двигаться вперед молча. [168]
— А если вы за приказ тревожитесь, — снова заговорил мой спутник на ходу, испытывая, должно быть, некоторую неловкость оттого, что ему приходится поучать старшего по званию, — то можно держаться метрах в двадцати — тридцати друг от друга, чтобы одним снарядом сразу обоих не уложило. И тогда кто-нибудь из нас доставит приказ наверняка.
Это бесхитростное утешение, понятно, мало успокаивало, но зато напоминало о главном: дело не ждет. Мы прибавили шагу, идя по-прежнему рядом, и благополучно достигли Птицефермы, а правее населенного пункта немецкие артиллеристы продолжали усердно перепахивать снарядами совершенно пустынное поле.
Пробираясь по Птицеферме, мы совсем не встретили пехоты. Только вблизи первого вольера увидели перебегавших по лужайке, окруженной стеной из старых вязов, четырех солдат в обмотках — минометный расчет. Они быстро, но без суеты установили свою «пушку» за невысокой, в пол человеческого роста, грудой щебня и битого кирпича. Командир расчета, небритый сержант, заглянул в свою записную книжечку и что-то скомандовал. Тотчас наводчик, опустившись на одно колено, покрутил маховички прицельного приспособления и доложил: «Готово!» Подносчик протянул заряжающему мину — и ротный минометик, похожий на игрушечный, негромко хлопнув, выплюнул ее вверх. Описав крутую траекторию, минка исчезла за вершинами деревьев. Значит, противник сидит еще под самым селом. Пока мы переходили полянку, миномет успел хлопнуть раза четыре. А в селе то там, то здесь рвутся немецкие снаряды и мины.