5. Безымянная река, в которую впадает ручей, состоит из двух рукавов; один — это ларинская река, которую видно из дома Лариных.
6. Другое ответвление этой реки — местный «Геллеспонт», куда Онегин ходит плавать; оно блестит у подножья холма, на склоне которого стоит его дом.
На реку, протекающую через владения Онегина, ясно указывают следующие пассажи:
Глава Вторая, I, 7 [Дом Онегина] Стоял над речкою...
Глава Четвертая, XXXVII, 7–8: [Онегин] отправлялся налегке / К бегущей под горой реке…
Глава Седьмая, V, 5–8, 10–11: С моею музой своенравной / Пойдемте слушать шум дубравный / Над безыменною рекой / …где Онегин мой… / Еще недавно жил… / B соседстве Тани молодой.
Глава Седьмая, XV, 8–12: Татьяна долго шла одна. / …И вдруг перед собою / С холма господский видит дом, / Селенье, рощу под холмом / И сад над светлою рекою…
Глава Седьмая, XX, 4—5: [вид из окна онегинского кабинета] Темно в долине. Роща спит / Над отуманенной рекою.
Связаны с этой рекой или, возможно, синонимичны ей «струи», имеющие отношение к ручью, пробегающему по онегинским владениям:
Глава Первая, LIV, 3–4: Прохлада сумрачной дубровы / Журчанье тихого ручья…
Глава Четвертая, XXXIX, 2: Лесная тень, / Журчанье струй.
Струйки онегинского ручья достигают Красногорья и могилы Ленского:
Глава Шестая, XL, 5–9, 13–14: Есть место: влево от селенья, / Где жил [Ленский] / [там] струйки извились / Ручья соседственной долины… / Там у ручья в тени густой / Поставлен памятник простой.
Эти струйки (или другие струйки, вытекающие из ключа) впадают в реку:
Глава Седьмая, VI, 2–4, 7: Пойдем туда [к могиле Ленского], где ручеек / Биясь бежит зеленым лугом / К реке сквозь липовый лесок… И слышен говор ключевой...
Эта речка (поток) или другая река бежит через владения Лариных.
Глава Третья, XXXII, 10–11: [на восходе] поток / Засеребрился…
Глава Седьмая, XV, 1–2, 4—5: …Воды / Струились тихо… Уж за рекой, дымясь, пылал / Огонь рыбачий.
Как и в случае с онегинской рекой, река Лариных пополнялась или восстанавливала свои воды ручьями или ручейками:
Глава Третья, XXXVIII, 13 [Татьяна] По цветникам летя к ручью…
Глава Седьмая, XXIX, 1–3: Ее прогулки длятся доле. / Теперь то холмик, то ручей / Остановляют [Татьяну].
Глава Седьмая, LIII, 10–11, 13: [Татьяна в Москве стремится душой] В уединенный уголок, / Где льется светлый ручеек… И в сумрак липовых аллей…
В мечтах Татьяны этот ручеек (который в обобщенной форме — «у старых лип, у ручейка» — появляется в главе Третьей, XIV, 4, где наш поэт излагает план создания идиллического романа в прозе) претерпевает странные трансформации:
Глава Пятая, XI, 7–8: Кипучий, темный и седой / Поток…
Глава Пятая: XII, 2, 13: Татьяна ропщет на ручей… Перебралась через ручей…
Мы подозреваем, что те же самые воды, которые связывают три поместья, имеют отношение (будучи теперь замерзшими) к мельнице, упомянутой в главе Шестой, XII, 11 и XXV, 10, около которой Ленский отправлен на тот свет во время дуэли с Онегиным. Есть еще блистающая льдом речка (глава Четвертая, XLII, 6), которую зима сравняла снегом с ее «брегами» (глава Седьмая, XXX, 5), в надлежащем русском заключении к средиземноморской теме.
Строки в главах Первой, LIV, 4–5; Третьей, XIV, 4 и Четвертой, XXXIX, 2 — это особенно типичные примеры «водно-лесных» клише. Пушкину, кажется, доставляли извращенное удовольствие поиски различных изысканных русских вариантов к этим общим местам, уже застилизованным донельзя в течение столетий. Стоило бы педантично составить перечень бесчисленных образчиков этого симбиоза «тенистые леса — журчащие ручьи» в западноевропейской поэзии; несколько примеров дано в моих коммент. к главе Четвертой, XXXIV.
5–8 Ср.: Вольтер, «Ханжа» (1772):
Le lendemain lui parut un peu fade;Le lendemain fut triste et fatiguant;Le lendemain lui fut insupportable.
<Следующее утро показалось ему немного поблекшим;Следующее утро было печальным и скучным;Следующее утро для него было невыносимо>.
11 Ни карт… ни стихов. Пушкин воздержался от того, чтобы изобразить Онегина азартным игроком, и в следующей главе отказался от великолепного лирического отступления о своей собственной страсти к азартным играм. Слово «стихи» намекает на настольные книги светских дам, описанных в главе Четвертой, XXVII–XXX.
12 Хандра ждала его на страже. Ср.: Жак Делиль, «Сельский житель, или Георгики французские» (1800), песнь I, строки 41–46:
Ce riche qui, d'avance usant tous ses plaisirs...........................................S'écrie à son lever: «Que la ville m'ennuie!Volons aux champs; c'est là qu'on jouit la vie,Qu'on est heureux». Il part, vole, arrive;l'ennui Le reçoit à la grille et se traîne avec lui.
<O вы, которы жить в полях счастливо мните!..........................................Распутный сын отцев, почтенных в простоте,..........................................Восстав от сна кричит: «Увы! как город скучен!Укроемся в поля; там счастие для всех,Там наша жизнь течет среди приятств, утех.Спешит, летит, он там; но скука там встречает,И по следам везде его сопровождает».
Пер. Е. Станевича [1804])>.
LV
Я былъ рожденъ для жизни мирной, Для деревенской тишины: Въ глуши звучнѣе голосъ лирной, 4 Живѣе творческіе сны. Досугамъ посвятясь невиннымъ, Брожу надъ озеромъ пустыннымъ, И far nіente мой законъ. 8 Я каждымъ утромъ пробуждёнъ Для сладкой нѣги и свободы: Читаю мало, много сплю, Летучей славы не ловлю.12 Не такъ ли я въ былые годы Провелъ въ бездѣйствіи, въ тиши Мои счастливѣйшіе дни?
Как поэт Пушкин не показывает никакого настоящего знания русской деревенской жизни (как Тургенев или Толстой показали через пятнадцать лет после его смерти). Стилистически он остается верен концепции восемнадцатого века об обобщенной «природе» и в целом всегда избегает конкретных черт и субъективных деталей пейзажа либо снабжает их застенчивой улыбкой как нечто, что могло бы смутить или позабавить обычного читателя. (Я не говорю здесь о гротескном выборе деревенских характеристик, служащих целям юмора или социальной сатиры, — любой журналист умеет делать «это»). С другой стороны, как человек Пушкин не только был любителем сельского уединения, но действительно в нем нуждался, особенно осенью, для творческой работы. Будет полезно для читателя, если я резюмирую здесь то, что известно о пребывании Пушкина в сельской местности.
Еще мальчиком Пушкин шесть раз проводил лето в Захарино (или Захарово), имении его бабушки по материнской линии (приобретенном Марией Ганнибал в ноябре 1804 г. и проданном в январе 1811 г.), в Московской губернии, Звенигородском уезде.
Девять раз Пушкин жил в Михайловском (см. ниже: LV, 12), в Псковской губернии, Опочецком уезде:
Осенью и зимой 1799 г., в первый год его жизни.
С середины июня до конца августа 1817 г., вскоре после выпуска из Лицея.
С середины июля до середины августа 1819 г.
С 9 августа 1824 г. по 4 сентября 1826 г. — по приказанию правительства.
С начала ноября до середины декабря 1826 г.
С конца июня до второй недели октября 1827 г.
С 8 по 12 мая 1835 г. (посещает Тригорское по делам).
Со второй недели сентября до середины октября 1835 г.
Вторую неделю апреля 1836 г. (похороны его матери).
Осенью 1830 г., в последний год его холостой жизни, он провел три исключительно плодотворных месяца (с сентября по ноябрь) в Болдине, отцовском имении на юго-востоке Нижегородской губернии, в Лукояновском уезде, и останавливался там еще раз для работы в течение двух месяцев в октябре — ноябре 1833 г. Третий, и последний, визит туда был с середины сентября до середины октября 1834 г. (см. также коммент. к главе Восьмой, XVII, 3).
Другие сельские места, ассоциирующиеся с литературными занятиями Пушкина, — это Каменка, имение Давыдова в Киевской губернии, где Пушкин жил зимой 1820–21 гг., и земли, принадлежавшие семейству Вульфов в Тверской губернии, в Старицком уезде (Малинники, Павловское и др.), где Пушкин останавливался четыре раза (на две недели в феврале 1827 г.; с последней недели октября до первой недели декабря 1828 г.; 7–16 янв. 1829 г. и с середины октября до первой недели ноября 1829 г.).