Читать интересную книгу Дело княжны Саломеи - Эля Хакимова

Княгиня замолчала, проверяя впечатление, которое произвел ее рассказ на компаньонов. Грушевский весь был внимание и сострадание. Тюрк, напротив, никак не проявлял свои чувства.

— Я понимаю всю нереальность такого объяснения, в это просто невозможно поверить. Но я бы пережила это горе. Клянусь честью, я бы смирилась даже с такой страшной потерей. Что поделать, уговаривала я себя, Бог забрал ее у меня. Он же и наказал преступника… Я бы все выдержала, если бы муж, самый близкий мне тогда человек, проявил хоть каплю сострадания. Уронил бы хоть одну слезинку вместе со мной. Хоть на час оставил бы свою службу, чтобы утешить меня словом или взглядом. Взять мою руку в свою и… Но нет! Ничего. Будто не его ребенка положили в роскошный ящик красного дерева и закопали в сырую и холодную грязь. Я была сама не своя, двое оставшихся детей не могли утешить меня в моем материнском горе, более того, они, напротив, раздражали меня, я не могла слышать их голоса и шумный смех, не могла видеть их невинные игры. Еще раз повторяю, господа, это был сильный удар, почти сломивший меня. Я тогда как будто умерла и порой не отвечала за свои слова и поступки. Как часто я их огорчала этим, как больно мне было вспоминать об этом впоследствии!

Слезы сострадания проступили на глазах Грушевского. То ли дурные сны, то ли недосыпание, то ли бурное бодрствование и невероятные события в гостиных сумасшедших и избах юродивых так на него подействовали, но он, как ни силился, так и не смог сдержать горьких слез. А княгиня между тем продолжала своим тихим и ясным голосом.

— Через месяц после этой вопиющей по нелепости и несправедливости смерти, не прошли и сороковины по моей бедной доченьке, как Бог прибрал оставшихся у меня двух малюток. Во время прогулки по набережным коляска остановилась у разобранного рабочими парапета. Лошади понесли и вместе с коляской, где сидели Танечка и Миша, бросились в Неву. Их нашли быстро, вытащили из холодной весенней воды, несмотря на лед, все еще идущий с Ладоги. Ничто не могло поразить в это тяжелое время мое бедное сердце больнее, чем поведение мужа. Снова ничего. Понимаете, ни-че-го! Наш огромный дом, наполненный слугами и дорогими вещами, опустел. А он, так же как обычно, завтракал в одно и то же время, в одно и то же время возвращался на обед. Так же по вторникам уходил в свой Английский клуб. Даже вист он не пропустил ни разу.

Слезы уже давно ручьями текли по щекам всех присутствующих. Кроме самой скорбной рассказчицы и Тюрка.

— Когда в нашем доме мне представили князя Лаурсаба Алексеевича, я уже была на грани между жизнью и смертью. И, откровенно говоря, склонялась к тому, чтобы последовать за детьми, туда, где, взявшись дружно за руки, мои милые крошки уже дожидались меня. Когда на второй день нашего знакомства мой муж, мой настоящий муж, признался мне в любви, у меня не возникло ни малейших сомнений, — княгиня ласково провела рукой в перчатке по мокрым щекам князя. — Видите, какой он? Его душа открыта, он весь как на ладони. У него сердце большое и горячее, как солнце Грузии. Я не колебалась ни секунды. На следующий день после знакомства мы стали мужем и женой и уехали в Тифлис. По моей письменной просьбе Борис Георгиевич оформил наш развод. К его чести, надо сказать, он не препятствовал соединению двух истинно любящих сердец и всячески помогал уладить все эти неприятные формальности. Я счастливо прожила с мужем в Тифлисе девятнадцать спокойных и чистых лет, пока мы не приехали сюда, — княгиня содрогнулась. — И вот этот город вновь забрал у меня часть моей души. Теперь, господа, вы понимаете, что у меня есть право если не на своеволие и жестокость, то на слабость и прощение.

Грушевский в ответ достал огромный свой платок и утер слезы, которые залили уже не только его щеки, но и воротник с помятым старомодным галстуком.

— Княгиня… простите меня, княгиня!

— Матушка, — также обильно заливаясь слезами, воскликнул дядюшка и на коленях подполз к княгине. Он схватил ее за руки и стал осыпать их верноподданническими поцелуями. Княгиня, смеясь сквозь слезы, погладила морщинистые щеки по-собачьи преданного лица.

— Простите меня, — искренне взмолился Максим Максимович. — Я пытался утешить вас в потере четвертого ребенка тем, что пережил безвременную смерть двоих. Отныне я не буду столь самонадеянным, не стану предлагать воду тому, кто купается в океане.

Глава 25

От князей сразу же отправились в Мариинскую. Василий Михайлович еле вырвался из операционной и перед обходом на скорую руку перекусывал. Не доев баранку, профессор тут же рассказал, что происходило в больнице ночью и утром. Призоров доставил раненого почти сразу, но, к сожалению, было слишком поздно, чтобы спасти несчастному юноше руку, кисть пришлось ампутировать. Попутно, с уважением отметив выдержку и стойкость молодого человека, профессор высказал надежду, что здоровый, крепкий организм сможет победить начавшееся заражение крови.

— Впрочем, все не так уж плохо, — потирая руки, заверил Копейкин компаньонов. — Думаю, теперь дело зависит от него, а силу воли он продемонстрировал недюжинную.

— Вопрос в том, найдет ли он причину, чтобы захотеть жить, — покачал головой Максим Максимович. — Потерять отца, брата, любовь всей своей жизни, правую руку, наконец! Не знаю, не знаю…

— Все так плохо?

— Где господин Призоров?

— Присматривает за больным. Ни на секунду не отошел, так и сидит перед кроватью на стуле.

— Ну, пойдем и мы навестим беднягу, — встал Грушевский. — Да, Вася, что с «Голубым огнем»?

— Это тот же самый яд, который был обнаружен в крови княжны и горничной. Страшно заразная штука. Я даже и не знаю, могу ли чувствовать себя в безопасности, когда по улицам бродят эксцентричные дамочки с такими вот игрушками в сумочках! И ведь где-то они достают эту гадость! Я разбавил бриллиантином дистиллированную водичку, чтобы на первый взгляд не очень отличалась от той мерзости, что мы вынули из тайника.

Профессор достал из ящика стола нож и передал Тюрку. Грушевский не терял надежды, что кинжал удастся вернуть обратно в необъятные недра сумочки мадам Чесноковой-Белосельской. Перед дверью палаты, отведенной для арестованного, стоял на карауле полицейский. У кровати больного, прикорнув на стуле, похрапывал Призоров. Зиновий лежал на подушках, уставившись невидящим взглядом в потолок. Перенесенные мучения и душевная боль словно сняли с его лица замки, скрывавшие все эмоции этого не очень красивого, но странно притягательного молодого человека. Массивный тяжелый лоб говорил о долгих размышлениях, поисках чего-то важного. Глубокие темные глаза сверкали отблесками внутренних бурь. Пожалуй, была доля истины в характеристике Зиновия, данной ему Ольгой Николаевной, это лицо воина. Уже сейчас это решительный, суровый и сильный человек, а ведь до полного возмужания у него есть еще немало времени.

— Как вы? — спросил участливым, искренним тоном Грушевский.

— Я созрел. Валяйте, — все так же не отводя глаз от выбранной точки на потолке, пригласил Зиновий. Похоже, ему было совершенно все равно, на какие вопросы отвечать и с кем говорить, хоть с жандармом, хоть с архангелом Михаилом.

— Кто стрелял в княжну и что за знак на пуле? — моментально проснувшийся Призоров сразу ухватился за предложение. Чего нельзя отнять у чиновника, так это наглости, усмехнулся про себя Грушевский. Он обернулся к Тюрку и кивнул на Призорова, мол, экий пройдоха!

— Кто не дурак, легко догадается, что стреляли в меня. Не бином Ньютона, — устало закрыл глаза раненый. Вопрос не показался ему неожиданным или интересным. — Почему промахнулись, не знаю. Клеймо известно даже детям. Знак боевой пятерки. Максималисты. Расстреливают врагов народа. «Каратели». Дальше.

— Так вы с ними разошлись? — недоверчиво уточнил Призоров. Максим Максимович переглянулся с Тюрком. Эту возможность они упустили.

— Нет. Я с ними не сходился, — твердо поправил Зиновий.

— Зачем вы отстреливались при аресте? — искренне удивился Грушевский. Призоров раздраженно стрельнул красноречивым взглядом в его сторону, чего, мол, вмешиваетесь в процесс допроса?!

— Они не представились. Платье штатское. Думал, боевики. — Юноша и не пытался обвинять, а чиновнику стало совестно. Теперь он оглянулся на Грушевского уже виновато. Действительно, в этот раз жандармы повели себя почти так же, как преступники, которые стреляли в Зиновия и ранили княжну. — Убивать не хотел, вся обойма в воздух.

— Вы опознали человека, в теле которого нашли пули с клеймом? — Тюрк подхватил нить разговора, ускользнувшую от смущенного чиновника.

— Брат Яков, — не напускное равнодушие к смерти близкого человека сквозило в презрительном тоне допрашиваемого. В этом ответе отразилось все неуважение к высокомерному чистоплюю, мелкому и ничтожному в глазах того, кто готов был потягаться с судьбой за подлинные ценности — истинную любовь и славу, достойную древних героев.