Не надо иметь семь пядей во лбу, чтобы понять, это не почетный шлюший караул, мрачно подумала Барбаросса, разглядывая исподлобья окружающих ее сук в их жалких, кичливых, покрытых прорехами, нарядах из фальшивого шелка, потрепанного бархата и несвежего атласа. Это боевой порядок. И то, что у розенов не видно в руках ножей, не делает ее положение менее скверным. Проститутки не носят ножей — часть их старого уговора с городским магистратом, который вынуждены соблюдать даже розены. Но и без ножей эта кодла может легко порвать на клочки зазевавшуюся ведьму. Она видела, как некоторые суки, делая вид, что поправляют прически, тайком выудили из волос острые шпильки, пряча их в ладонях. Такие штуковины могут выглядеть вполне невинно, но в умелых руках эти трехдюймовые шипы могут разить не хуже стилета. Другие, мило улыбаясь или посмеиваясь, крутили на пальцах ленты, которые в любой миг могли превратиться в смертоносные удавки. Кое-кто уже украдкой запустил руку в ридикюль — тоже, надо думать, не для того, чтобы достать зеркальце или губную помаду…
Цикаду из «Серых Сов» в прошлом месяце растерзали в низовьях Миттельштадта, вспомнила Барбаросса. Не помог ни короткий боевой цеп, который она таскала в рукаве, ни грозный кинжал-панцербрехер, которым она мастерски владела. Ее тело нашли в канаве, обнаженным и покрытым таким количеством неглубоких ран и порезов, что стражникам пришлось завернуть его в мешковину, чтобы дотащить до мертвецкой, так оно хлюпало. А еще… Об этом не говорили городские стражники, об этом не говорил магистрат, но об этом говорили многие ведьмы в Броккенбурге, отводя глаза.
Цикада всегда слыла в Броккенбурге невоздержанной грубиянкой, но многие были уверены в том, что в Ад она отправилась не сквернословя как сапожник, в своей обычной манере, а с кроткой благодарностью на устах — за то, что ее прижизненные страдания наконец закончены. И кто-то немало потрудился для этого. Кто-то очень терпеливый, сведущий в анатомии и многих практиках, не преподающихся в университете, чтобы при жизни провести над ней обряд инфибуляции[8], зашив в промежность еще живой Цикады дохлого ежа.
«Серые Совы» на крови поклялись найти убийц и несколько дней даже вели поиски. Но без особого усердия, как замечали многие обитатели Миттельштадта. Не требовалось обладать проницательностью Дьявола, чтобы понять, отчего. У Цикады всегда были своеобразные вкусы относительно любви. Совсем не те, что изображают на открытках с невинно целующимися розовощекими детишками. Рожденные ее собственной болезненной фантазией, отточенные Шабашем в свойственной ему плотоядной манере, они оставили чертовски болезненные следы на многих юных девчонках. Некоторые из них, выбравшись из ее койки, выглядели так жутко, будто побывали в когтях у гарпий, других она и вовсе калечила с особенным удовольствием, оставляя на память прихотливые шрамы и ожоги, свои личные метки, отмечающие счастливиц, имевших неосторожность угодить к ней в фаворитки. Когда Цикаде надоедали ее обычные игрушки, она охотно использовала в своих играх демонов, купленных из-под полы в Унтерштадте или заклятых ею лично — крошечных созданий, исполненных похоти, чьи силы были ограничены специальными наложенными чарами, а воображение не было ограничено ничем вообще.
Шабаш терпел ее выходки — Шабаш терпит любые капризы старших — но в какой-то момент Цикада увлеклась слишком сильно, принявшись за уличных девчонок из Миттельштадта. Она перепортила по меньшей мере дюжину, удовлетворяя свои страсти в привычной ей манере, расплачиваясь за их услуги не монетами, а росчерками кинжала-панцербрехера или обычными оплеухами. В августе она нашла на своем крыльце пронзенного булавкой жука — знак того, что ее поведением недовольны — но не стала менять привычек. На третьем круге обучения, миновав уже половину обучения, позволительно считать себя ведьмой, не обращая внимания на предостережения судьбы и адских владык. В сентябре она уже была хлюпающим в мешковине свертком с мертвым ежом, зашитым в промежности. Мстя за свою сестру, «Серые Совы» порубили двух или трех попавшихся им под руку шлюх в Миттельштадте — и на том, кажется, история мести затихла. «Совы» и сами, кажется, не очень жаловали вкусы своей сестры.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Нет, подумала Барбаросса, хладнокровно разглядывая шелестящих юбками шлюх, обступивших ее плотным полукольцом, в Броккенбурге и шлюха может свести тебя в могилу. Вот только опасность тех сук, что меня окружают, не в их жалких булавках, не в удавках и не в тех мелких дрянных штучках, что они прячут в складках одежды и за корсажами платьев. Это розены. Они уповают на совсем другое оружие.
Запах. Кислый мускусный запах, исторгаемый железами розенов, уже не казался ей неприятным, как раньше, едва только она увидела эту жалкую стаю уличных прошмандовок. Он казался… Вполне терпимым? Резковатым, но душистым, как пучок старых трав? Барбаросса сцепила зубы. Комариный звон в ушах казался тонким, едва слышимым, но она уже ощущала себя немного захмелевшей, точно опрокинула стакан молодого вина. По телу блуждали теплые волны, отдающиеся мелкой дрожью в паху, в грудине и под коленями. Это ощущение было слабым, скорее угадываемым, но Барбаросса знала, до чего обманчиво слабым оно выглядит поначалу и как стремительно расширяется. Через две минуты она будет ползать в ногах у этих прошмандовок, испуская сопли и слюни, моля о возможности облизать их изящные сапожки…
Нет, подумала Барбаросса, такой возможности я вам не дам.
Она уже разметила цели, мысленно, исходя из той опасности, которую они могли представлять. Первая — хвостатая Гуннильда-Бхайрава, руки которой дрожат на ремне от желания схватиться за дубинку. Вторая — костлявая манда, маячащая у нее за плечом, запустившая руку в ридикюль. Едва ли там у нее пистолет — розены обычно избегают шума — но рисковать не следует. Третья — рыжая ослица в двух шагах левее, держится вроде спокойно, но глазки постреливают и колени напряжены, наверняка готовит какой-нибудь фокус. Четвертая — три шага справа, долговязая блондинка с маленькими, беспокойно дергающимися кулачками. Пятая… Шестая…
— Так ты из «Сучьей Баталии»? — осведомилась та, что звалась Кло, с длинным узким шрамом на правой щеке, — Надо же! Никогда не видела «батальерок» вблизи. Это правда, что говорят про ваш ковен?
— А что про него говорят? — грубо спросила Барбаросса.
Каррион, обучая ее дестрезе, испанской школе фехтования, учила мысленно чертить на полу «магический круг», внутри которого следует передвигаться, а также прочие круги, обозначающие зону досягаемости и зону риска. Кло, сделав два невесомых шага, пересекла уже несколько воображаемых линий, оказавшись глубоко внутри выстроенного ею периметра — дистанция для уверенной атаки накоротке. Но атаковать она, кажется, не собиралась. По крайней мере, в ее взгляде, мягко скользящем по грубой ткани ее дублета, Барбаросса ощущала больше любопытства, чем неприязни.
Ей надо подпустить ее еще ближе. Заставить поверить, что ее чары работают. И только тогда…
— Что Вера Вариола, ваша госпожа, держит вас в черном теле, заставляя спать на голых камнях и питаться черствыми сухарями. Что порет вас девятихвостой плеткой по настроению, сдирая три шкуры. Что провинившимся отрубает пальцы, а после скармливает их демону, живущему внутри ее аутовагена.
Барбаросса подняла вверх руку — не так, как поднимают для удара. Только лишь для того, чтобы продемонстрировать розенам полный набор пальцев.
— Мои пальцы все на месте, — спокойно произнесла она, — В этом убедится следующая блядесса из твоей пестрой стаи, которая дерзнет произнести вслух имя моего ковена или его старшей сестры — потому что я подниму ее на нож этой самой рукой.
Кло улыбнулась, выставив вперед обтянутые тонким муслином ладони.
— Спокойно, девочка. Нет нужды проливать кровь. Мы тут продаем любовь, а не смерть.
— Любовь? — Барбаросса ощерилась, — Любовь шлюхи стоит не больше, чем клятва круппеля! Меня интересует не любовь, меня интересуют ее побочные плоды. Мне нужен ребенок. Мертвый ребенок, невыношенный и нерожденный. И чем быстрее, тем лучше.