Ее появление вызвало живой интерес у кучки розенов. И вполне естественный. Мало кто из них надеялся в ранний послеполуденный час заполучить клиента, а уж когда клиент сам идет в руки… За те три десятка шагов, что Барбаросса покрыла за следующие полминуты, она получила по меньшей мере две дюжины скабрезных предложений, некоторые из которых могли бы сойти за фривольную шутки, другие же полнились похабщиной так густо, что, пожалуй, покраснела бы даже многое повидавшая Холера.
— Эй, молодой господин, не желаете отойти с дамой в подворотню и сделать ей маленький лизь-лизь?
— Фьюить! Молодой, а без шпаги? Давай-ка поищем ее в твоих штанах, красавчик!
— Хо-хо! Два талера — и я твоя до скончания веков. Ну, не меньше, чем на ночь!
— Кло! Одетта! Прекратите задирать этого прелестного господина!
— Валите прочь, крысы! Он мой, мой! На меня смотрел!
— Смело сюда, молодой господин! В моей пещерке живет демон, который усладит вас так, что вы изольете мне свою благодарность точно Саарбургский водопад!
— Твой демон давно издох там и истлел, то-то смердит у тебя из-под юбок!
— Молодой господин! Извольте обратить внимание! Меня обучал страсти сам адский барон Лорнак, мне открыто пять таинств высшего наслаждения в Яшмовом дворце и…
— Это был не барон, а хряк из баронского свинарника, тупая пизда!
— У меня она хотя бы есть, ты, жердь мосластая!
Херовы розены. Барбаросса не любила иметь с ними дела. Докучливые, шумные, невыносимо манерные, они распространяли свой проклятый мускусный запах так плотно, что даже воздух вокруг них казался липким от сгустившейся похоти, а морось на мостовой под их каблуками выглядела конденсатом дрянных страстей. Хуже них только круппели, подумала Барбаросса, решительно приближаясь к беспокойно галдящей стайке уличных шлюх, осадивших благопристойную прежде «Фавналию». Те тоже бывают грубы и навязчивы, а уж сблевать от их вида — самое обычное дело, но они, по крайней мере, не пытаются залезть тебе в штаны. Не потому, что преисполнены непорочности — каждый круппель представляет собой кладезь самых разнообразных и причудливых пороков, живой склад смертных грехов — однако развитие их тела, подстегнутое адскими силами, зашло так далеко, что они зачастую физически не в состоянии спариться с существом человеческой природы. А вот розены… Розены — совсем другое дело.
Древо эделей, пустившее корни на куске голой скалы, именующемся горой Броккен, корни, за последние двести лет сделавшиеся вросшими в базальт и гранит крепчайшими когтями, вросшее своими узловатыми ветвями в тушу Броккенбурга, дало городу обильные плоды, как причудливые, так и отвратительные.
С некоторыми из них Барбаросса готова была мириться, те почти не причиняли своим существованием неудобств, других же находила чертовски отвратительными, способными порядочно испортить жизнь при несоблюдении мер осторожности, часть из которых она подчерпнула у Панди, а часть вынуждена была открывать самостоятельно.
Монфорты тупы и вялы, кроме того, запросто могут размазать тебя по мостовой, просто шарахнувшись в сторону от резко прогудевшего клаксоном аутовагена. Супплинбурги выглядят как надувшиеся скверной бурдюки, обтянутые маслянистой брезентовой шкурой, покрытой пятнами зловонного лишая, противно и глядеть, а если мазнет плечом в толчее, то дублет придется вываривать в крутом кипятке с крапивой и золой, чтобы отмыть. Фуггеры кишат насекомыми, оставляя за собой россыпи дохлых клопов и мух, а сесть на скамью, на которой сидел фуггер означает заработать вшей, которых не вывести еще полгода. Есть и прочие мерзкие отродья — хохочущие в пароксизме вечного галлюциногенного экстаза вельфы, квакающие бруноны с раздувшимися брюхами, омерзительные зальмы, посвятившие свои жизни поиску все новых и новых способов причинить боль своей истерзанной плоти…
Барбаросса едва не фыркнула в рукав. В ее родном Кверфурте, краю суровых углежогов, никаких различий между этими племенами не делали вовсе, отправляя в огненную яму всякого эделя, имевшего неосторожность показаться в окрестностях. Повозки эделей, остановившиеся на окраинах, также безжалостно сжигали, уничтожая проклятое Адом племя под корень без стыда и жалости.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
И мало в чем отличались в этом от соседей. В Гросдубрау — сто сорок мейле от Броккенбурга — эделей по старой доброй традиции сжигали на кострах, обложив березовыми, для лучшего жара, бревнами. В Кодерсдорфе — двести мейле — тоже жгли, но только лишь фуггеров и супплиннбургов, которых винили в распространении чумы и вшей, прочих не трогали. В Лимбахе отчего-то невзлюбили вполне безобидных вельфов, там их закапывали живьем в землю, переломав перед этим все кости — кажется, часть какой-то древней традиции — вельзеров же, напротив, даже привечали, их способность к быстрому счету в тех краях считалась едва ли не чудодейственной. Еще затейливее поступали в Ленгенфельде, там пойманных эделей подвешивали на какой-то хитроумной дыбе под названием Хромая Овца и медленно, иногда по три дня кряду, переламывали пополам.
Барбаросса ухмыльнулась, потеребив на ходу болтающийся за поясом кошель — его звон вызвал у стайки шлюх явственное возбуждение. Чтобы не вызвать преждевременного бегства, она опустила лицо вниз, делая вид, будто пристально разглядывает мостовую. Не лишняя мера предосторожности, учитывая ее репутацию в некоторых частях города. Репутацию, над которой она долго и плодотворно работала.
Броккенбург, как и многие вольные имперские города, не в меру свободно пользовался дарованными ему привилегиями, привечая разнообразный сброд и глядя сквозь пальцы на некоторые вещи. Еще полгода назад розенов и представить нельзя было где-то за пределами Унтерштадта, и вот пожалуйста — они не только обосновались в Нижнем Миттельштадте, насыщая воздух мускусными испарениями своих желез, но и взяли в осаду респектабельную прежде «Фавналию», изгнав отсюда местных шлюх. И наверняка кто-то из магистратской клики получил весомую пригоршню монет, чтобы закрыть на это глаза.
Барбаросса мрачно усмехнулась, не поднимая лица. Если бургомистр Тоттерфиш и дальше будет спускать это с рук, позволяя эделям бродить где вздумается, а также плодиться и размножаться, точно саранче, охнуть не успеет, как в один прекрасный день этот сброд, заполонив собой всю гору, доберется до Оберштадта. И тогда случится что-то очень, очень недоброе. Высокомерные ублюдки оберы и на людей-то смотрят, как на хрустящих под ногами насекомых, при виде эделей они точно осатанеют от злости. Не станут ни разбираться, ни разводить судилища. Оберы выше всех мирских судов. Просто спустят с цепи всех своих ручных демонов — и Броккенбург на долгие недели, а то и месяцы погрузится в одно исполинское, исполненное воплей и рыданий, облако дыма.
Но это случится не завтра и, если позволит Белиал, не послезавтра. К тому времени она уже покинет херову гору с патентом мейстерин хексы в кармане. И ей уже будет плевать, кто кого будет рвать на клочья. Она будет уже далеко.
Розены смолкли все разом — точно певчие птички, на чью клетку вдруг упала зловещая кошачья тень. Еще минуту назад беззаботно щебетавшие и похотливо хихикающие, при ее приближении они мгновенно напряглись, потеряв всю свою напускную непринужденность и показной лоск. У шлюх превосходное чутье. Настолько превосходное, что даже удивительно, отчего охочие до псовой охоты герцоги еще не заводят себе стаи натасканных на дичь дрессированных шлюх.
Вблизи их стайка производила еще более жалкий вид. Платья, издалека казавшиеся элегантными, были покрыты, точно оспинами, обильными заплатами, выглядывающие из-под них нижние юбки выпачканы в грязи и зияли прорехами, а тонкие креповые чулки, которыми щеголяли самые отпетые модницы, определенно знавали лучшие времена. Барбаросса без интереса скользнула взглядом по отороченным увядшим кружевом корсетам, обтягивающим тощие задницы кюлотам из фальшивого шелка, изящным сапожкам на самодельных, из гвоздей, каблуках…
Паршивый товар, на который едва ли польстятся посетители «Фавналии» — те привыкли к сортам мяса получше. С другой стороны… Барбаросса подавила желание снять завязанный на правом плече платок, чтобы приложить к лицу наподобие маски. Мускусный аромат, распространяемый розенами, даже на подходе был ощутим. Тонкий, не успевший набрать силу, он ощущался зловонным и притягательным одновременно, точно смесь душистого цветочного нектара и запашка пролежавшего на солнцепеке сырого рубца. Скоро этот запах сделается гораздо, гораздо сильнее — она уже вошла в область его поражения.