Такая экономика не может функционировать нормально. В наших условиях законы могут соблюдаться только при условии жесткого и неподкупного контроля за предпринимательской деятельностью. Если же представить себе полное соблюдение законности и стопроцентное наказание за все совершаемые правонарушения, то больше половины населения страны придется заключить в тюрьмы. Нереальность такой перспективы диктует необходимость выбора иной модели экономики, при которой рыночная свобода ограничена разумными пределами, а контроль над хозяйственной деятельностью осуществляется таким образом, чтобы максимизировать мотив общественного служения и минимизировать возможность правонарушений. Не следует закрывать глаза на то, что в плановой экономике уровень хозяйственных преступлений был намного ниже, и на то была своя причина. Плановая определенность и обязательность считалась более справедливым способом ведения дел, нежели рыночная неопределенность и произвольность. Подобное восприятие реальности нашим населением изменить трудно, и с этим надо считаться.
Опыт быстро развивающихся стран (Китай, Вьетнам, Индия, Бразилия), о которых речь впереди, является подтверждением этой истины. Высокие темпы роста и противостояние негативному воздействию мирового финансово-экономического кризиса в этих странах с достаточной определенностью показали, что национальное планирование вполне совместимо с рынком. Более того, оно является эффективным способом снижения вносимой рынком фундаментальной неопределенности, а тем самым предупреждения и предотвращения кризисных явлений в экономике. При наличии регулируемого рынка в странах капитализма не было бы массовых спекуляций ценными бумагами, не было бы нынешнего кризиса. Только корыстные интересы узкого слоя безудержных спекулянтов и идеологическая предвзятость препятствуют принятию этого вывода на Западе. Что касается нас, то с учетом нашего более удачного планового и неудачного рыночного опыта он кажется жизненно необходимым.
Скажем еще более определенно. Прежнюю систему централизованного планирования восстановить невозможно и не нужно. Речь идет о другом. Навязанная нам путем приватизации частная собственность народного признания не получила. Не только грабители, но и относительно честно – насколько это возможно у нас в современных условиях – создавшие свое состояние собственники, какие тоже есть, являются сейчас нелюбимой категорией людей в нашем обществе. Все они живут в своих домах, как в осажденных крепостях, окруженных не только высокими заборами, но многочисленной вооруженной охраной. Не только они сами находятся под постоянной угрозой покушения, но и члены их семей, включая детей, круглосуточно живут под присмотром бдительной охраны, чтобы исключить их похищение с целью выкупа.
При всех недостатках капитализма западный капитал до таких дикостей не доходил. То же самое можно сказать о дореволюционном российском капитале, который показывал гораздо большее родство с европейской цивилизацией, нежели его нынешний наследник. Тем не менее, в итоге его постигла трагическая судьба. Каким будет судьба нынешнего частного капитала, мы знать не можем. Мы можем только указать ту логику в цепи событий, которые привели в России к более острой и негативной реакции на приход капитализма, чем это имело место в остальной Европе.
Если восстановить в памяти картину Европы конца XIX и начала ХХ века, то мы найдем в ней развитое революционное движение, угрожавшее повернуть развитие капитализма к социализму. Тогда русские только учились у европейского социалистического движения, как сделать революцию в своей стране. Однако вскоре ученики превзошли своих учителей. В России произошла антикапиталистическая революция, приведшая к власти большевиков, в то время как Европа предпочла остаться капиталистической. На мой взгляд, революция в России была вызвана более острой негативной реакцией нашего населения на капитализм, чем европейского. Капитализм у нас и тогда и сейчас устраивает небольшую богатеющую часть населения, а у остальных он вызывает недовольство и желание заменить его чем-то лучшим. Русский знает, что один способнее другого, работает более умело и вправе иметь больше. Но он не верит, что честным трудом можно заработать и приобрести многомиллиардное состояние. Эта его убежденность выражается в пословице: «Трудом праведным не наживешь палат каменных». Хорошо это или плохо, но надо признавать ту реальность, что наша психология является скорее эгалитарной, нежели элитарной. Справедливость мы понимаем как равенство в имущественном и социальном положении, и это для нас важнее всего. Поэтому в советское время была мечта о свободе и демократии, но не было никаких требований возврата к рынку и частной собственности.
Что касается нашего нынешнего состояния, то время назад не течет и возврата к прошлому быть не может. Развиваться можно только вперед, и для этого выбор модели развития имеет судьбоносное значение. Нам нужна модель развития, которая была бы свободна как от пороков советского тоталитаризма, так и бесчеловечного капитализма и сочетала бы достоинства как рынка, так и плановости, отсекая их недостатки. К такой модели ближе всего нас подводит посткейнсианская экономическая теория, необходимость восприятия которой мы пытались доказать на основе нашего горького двадцатилетнего опыта.
Глава III. Посткейнсианство – теория третьего пути
Введение
Привлекательность посткейнсианства для российской экономики вызвана тем, что наряду с рядом других направлений мировой экономической мысли (институционализмом, марксизмом, дерижизмом) является альтернативой господствующей на Западе неоклассической ортодоксии (мэйнстрим), ставшей теоретической основой проведенных у нас рыночных реформ.
В то время как неоклассическая ортодоксия (мэйнстрим) исходит из того, что капитализм настолько хорош и совершенен, что альтернативы ему нет и быть не может, посткейнсианство стоит на другой позиции. В отличие от марксизма оно не является революционной теорией, выступающей за полный отказ от капитализма. В то же время не считает его настолько совершенным, что в нем ничего не надо менять. Наоборот, говорит оно, у капитализма есть свои пороки и он нуждается в таких изменениях, благодаря которым альтернативные ему формы ведения хозяйства могут быть вполне эффективными.
В предыдущей главе мы старались показать, как пагубно отразилось на нашей судьбе принятие монетаристской ортодоксии как основы российских реформ. Это тем более досадно, что за два девятилетия до того, как мы в начале 90-х годов коленопреклоненно набросились на этот предложенный нам американской администрацией залежалый идейный товар, представители посткейнсианства доказывали ее полную несостоятельность. Они вели речь о несоответствии этой догматики западной капиталистической реальности. Так, еще в начале 1971 года на 84-й ежегодной встрече Американской ассоциации экономистов Дж. Робинсон выступила с докладом о кризисе неоклассической теории. Она утверждала, что неспособность предсказать и объяснить Великую депрессию 1929-1933 гг. показала первый кризис экономической теории, а тогдашняя (имелось в виду начало 70-х гг.) неспособность неоклассической ортодоксии постичь ход и перспективы современного общества кладет начало второму кризису. «Вероятно, это вызовет кризис в так называемой экономике свободного предпринимательства… Я говорю об очевидном банкротстве экономической теории, которая во второй раз не может ничего сказать по вопросам, в ответах на которые, кажется, нуждаются все, за исключением экономистов» (Robinson, 1972, p. 9—10).