В бараке появляются эсэсовцы, один из них — офицер, главный врач ревира. Блоковое начальство бросается к ним навстречу. По заведенному порядку старшина, писарь, врач и парикмахер выстраиваются в ряд у входа.
Офицер вполголоса что-то приказывает старшине. Тот, выйдя на середину палаты, объявляет, что все больные должны придвинуться к краю койки, к центральному проходу. Все должны сидеть. Голову держать прямо.
Мы, большеголовые и тонкошеие, придвигаемся к центральному проходу и сидим, укутав колени истертым одеялом. Типот очень волнуется.
— Anfangen (Начали)! — коротко приказывает офицер и, сухопарый, одетый в длинную шинель, в фуражке с высокой тульей, в теплых перчатках, подходит к первой трехъярусной койке. За ним ступает эсэсовец с раскрытым блокнотом.
Офицер всматривается в лица больных. У нас от напряжения покачиваются головы.
— Его (Den), — указывает офицер на кого-то.
— Нумер? — спрашивает эсэсовец больного и потом записывает в блокноте.
— И его, — приказывает офицер.
— Нумер? — спрашивает эсэсовец.
— Что это значит? — шепчет Типот. — Что они хотят?
Он очень волнуется, голова его колышется.
— Его, — перейдя к следующей койке, командует офицер.
— Нумер? — спрашивает эсэсовец.
Голоса все громче, потому что они приближаются к нам.
— Его, — звучит металлический голос.
— Нумер? — громче спрашивает эсэсовец.
— И его.
Типот дрожит, голова его плавно колышется… Не надо так волноваться, нельзя так волноваться!
— И его, — раздается рядом сухой, властный голос.
— И его, — звучит совсем близко.
— Нумер? Нумер? — густым хрипловатым голосом спрашивает эсэсовец и шуршит карандашом по бумаге.
Нельзя волноваться, нельзя так волноваться…
Мои глаза встречаются с холодными немигающими глазами. Взгляд тяжелый, неспокойный, преступный какой-то: такой взгляд бывает у убийц. Мне кажется, что моя голова тоже волнообразно покачивается и дрожит койка…
Нельзя дрожать, койка, нельзя… Преступный взгляд гипнотизирует, ему очень трудно оторваться от меня — какие-то сумасшедшие, напряженные мгновения, — взгляд перекатывается в сторону, я едва дышу.
— Den, — гремит, как выстрел, голос. Толстый кожаный палец направлен на Типота.
— Нумер? — спрашивает эсэсозец.
— Нет, — тихо отвечает Типот и мелко отрицательно трясет головой.
— Нумер? — рычит эсэсовец и, встав на нижний ярус, хватает Типота за левую руку и притягивает ее к себе.
Типот мелко отрицательно трясет головой. Железный номер болтается на его иссохшей руке. Эсэсовец взглядывает на номер, соскакивает на пол и записывает.
Офицер переходит к следующей койке.
— Его…
— Зачем? Куда? — бормочет Типот. — Я не хочу.
— Нумер? — потише спрашивает эсэсовец.
— Я не хочу, — повторяет мне шепотом Типот. — Понимаете, я не хочу.
Голоса офицера и эсэсовца слабеют, звучат уже издалека.
— Я не хочу! — горячо убеждает меня Типот. — Я не хочу, не хочу!
Он дрожит.
— Ахтунг! — доносится до нас.
Дальше мы слышим немецкую речь, которую я вполголоса перевожу Типоту. Оказывается, все записанные больные будут направлены в дом отдыха. Они должны приготовиться с вещами. Утром за ними приедут автобусы.
Типот крепко держит меня за руку. Он больше не дрожит. Он, откровенно, так перепугался. Ну, конечно, говорит он, вряд ли это настоящий дом отдыха, но во всяком случае их решили поправить. Немцам нужна рабочая сила…
И я так думаю?
Да, и я так думаю. Типот крепко держит мою руку. Он держит меня за руку всю ночь. Целую ночь мы говорим о доме отдыха, мы засыпаем, просыпаемся и опять говорим. Конечно, концлагерный дом отдыха нельзя назвать домом отдыха в полном смысле слова, но все-таки… Я согласен с ним? Он очень рад, что я согласен.
Под утро Типот плачет. В девять часов в барак опять являются эсэсовцы и уводят отобранных накануне— самых истощенных и слабых среди нас.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
1
— Линкс, цвай, драй, фир, линкс, цвай, драй, фир… Снова огромная лагерная площадь, запруженная людьми, снова четкое похлопывание колодок, снова руки по швам, глаза — прямо, ноги-палки механически выбрасываются вперед.
— Линкс, цвай, драй, фир, линкс, цвай, драй, фир!
Наш капо-надсмотрщик Вицек занимает свое место в первом ряду, мы сдергиваем шапки, вздымаем подбородок и, притаив дыхание, проходим в сквозящие ворота.
— Линкс… линкс… линкс унд линкс! Мютцен… ауф!
Надеваем шапки. Поглубже вздыхаем. Колодки начинают выбивать по булыжнику беспорядочную дробь.
Сбоку шагают эсэсовцы.
Занимается заря. Пламенеют вершины Альп. Окованная легким морозцем земля, туманные холмы, застывшие в инее колючие ели — все кажется игрушечным и голубым.
А вот и каштаны — серебряные облака на столбах, вот площадки, на которых мы воевали с Паулем «Цыганом, теперь тут какие-то бараки. Мы идем мимо, и перед глазами мысленно проходит жаркий, бесконечно длинный, в криках и топоте, в автоматной стрельбе день…
Мимо, мимо!
Впереди лестница: сто восемьдесят шесть ступеней. Гигантская чаша каменоломни синеет внизу. Голова колонны, выгнувшись, уже достигает дна, а в хвосте еще беспорядочная дробь колодок.
Придерживая друг друга на скользких ступенях, спускаемся на шуршащий гравий дна, бегом нагоняем передних и по команде останавливаемся. Поворачиваемся направо лицом к каменному холму. Подравниваемся.
Нас пересчитывают, затем мы перестраиваемся по рабочим командам и расходимся в разные концы каменоломни…
Наша команда во главе с Вицеком, в прошлом известным силезским вором, работает по левую сторону от лестницы (если смотреть на каменоломню со стороны спуска). Работа несложна. Мы сортируем камни и погружаем их на вагонетки. Когда поблизости нет эсэсовцев или оберкапо Зарембы, мы не спешим, зато когда они наблюдают за нами, носимся, как угорелые.
Капо Вицек (заключенные считают его хорошим капо) требует от нас лишь одного: не попадаться. Если начальство застает нас врасплох, — это неприятность и для него, и тогда он беспощадно избивает всех подряд резиновым шлангом. Однако когда у нас все благополучно — мы не попадаемся, — Вицек не придирается и большую часть дня проводит в своей будке, дуясь в карты с надсмотрщиком соседней команды.
Сегодня, как и в предыдущие дни, для начала отдираем примерзшие к земле камни. Мартовская погода с утренними заморозками и капелью нам кстати. Стучим ломиками и кирками, но не слишком сильно, даже совсем несильно. Мы будем, не напрягаясь, так постукивать, пока наш постоянный дозорный, немец Иоганн, не передаст по цепочке сигнал тревоги: «Агуа». Он прохаживается с метлой в руках возле будки Вицека и около гранитных глыб, на которых сидят испанцы и трещат пневматическими бурами.
— Сегодня хорошо, — говорит мне по-немецки итальянец Валентино.
Он красив. У него настоящий римский нос, твердо очерченные губы, лицо матово-смуглое, худое, но спокойное. Он напоминает мне какого-то благородного римского воина. К тому же он вообще славный парень. Другие итальянские офицеры, когда их внезапно превратили в рядовых заключенных, растерялись, многие упали духом, а Валентино держится стойко и голод переносит стойко и тяжелую работу.
— Сейчас хорошо, через час нехорошо, — отвечаю я ему. — Здесь всегда надо смотреть. Я считаю своим долгом заявить об этом как более опытный хефтлинг.
— В Маутхаузене, как на войне, — замечает он.
— Маутхаузен — это война, — говорю я.
Мы постукиваем ломиками и поглядываем на Иоганна: тот, широко размахивая метлой, подметает площадку перед будкой и в то же время неотступно следит за двумя дорогами, на которых могут появиться эсэсовцы.
— Маутхаузен: филь арбайтен, вениг эссен — крематориум; вениг арбайтен, филь эссен — никс крематориум, — сообщаю я Валентино высшую лагерную мудрость, сформулированную заключенными-испанцами.
Валентино согласен. В самом деле, если в Маутхаузене много работать и мало есть, то крематорий обеспечен; мало работать и много есть — крематория не будет.
— Много есть — как это сделать? — интересуется он.
Я, к сожалению, этого тоже не знаю.
— Надо попытаться получить добавку (ein Nachschlag), — помолчав, решает он.
Мысль ценная, я одобряю ее.
— Только как получить?
Валентино задумывается. Мы тюкаем железом о, камень и напряженно размышляем о том, как нам получить добавку. Обычно, когда при раздаче обеда в бачках остается суп, капо доливает в котелки своим любимчикам. Мы же с Валентино не принадлежим к любимчикам капо. Лицо Валентино вдруг просветляется.
— Я подойду с котелком к капо Вицеку и скажу, что мне надо добавить. — Он озаренно смотрит на меня. — Только так, — продолжает он. — Все сложные проблемы надо решать просто. Подойду и скажу…