у тебя помутилось в голове, Жегота! Они свой наивысший трибунал имеют в Риме, никто священника не смеет коснуться.
– Ну а ксендза Чаплю Конрад повесил! – отозвался Оттон.
– И умер в церковном проклятии! – прибавил князь.
Капеллан бормотал что-то неразборчиво, качал головой и вконец замолчал.
– Светской руке в эти дела нечего соваться. Есть духовные лица, которые будут оберегать свой сан. Об этом дадут знать в Рим.
– А тем временем, – прервал его Жегота, – он будет упрекать нас своим бесчестьем и позорить эту столицу, на которой сидели святые.
Князь дал знак рукой.
– Достаточно, – сказал он.
Через открытые двери он заметил приближающуюся княгиню Кингу, которую сопровождали две пожилые женщины, одетые почти по-монашески. Он поспешил ей навстречу, все с уважением расступились. Благочестивая дама шла с опущенными глазами, робкая, встревоженная, грустная. На приветствие мужа она не подняла лица, хоть он живо и жадно к ней приблизился. Она в испуге отступила, чтобы он её не коснулся.
– Я возвратился с удачной охоты, – сказал князь, – но дома получил некие плохие новости.
Взгляд книягини велел ему замолчать. Он понял её, уста его послушно закрылись.
Ужин стоял уже готовым, но Кинга обетным постом отказалась от него в этот день и вместе со спутницами вернулась в свои комнаты.
За ужином князь уже не позволил ни о чём другом говорить, только об охоте; но о чём потихоньку между собой шептались, отгадать было трудно.
Вскоре потом Болеслав с лектором и капелланом удалился на молитвы, которые в этот день продолжались долго.
Жегота и Оттон пошли в свои комнаты в замке.
На этом тихом и набожном дворе два Топорчика, внешне соглашаясь с его обычаями, одни, по-видимому, веря в милость пана, могли позволить себе чуть больше. У них можно было развлечься и посмеяться, там собирались первейшие урядники, дабы немного отвлечься.
Могущественные землевладельцы имели с собой большой двор, а богатствами охотно разбрасывались. Если в Краковском замке их не было, принимали у себя князья и многочисленное рыцарство из околиц. Люди были набожные, как все в то время, но не так суровы по отношению к себе и на всё внимательные, как сам князь.
Болеслав часто их упрекал. Княгиня Кинга, опасаясь, как бы они ей не портили мужа, не очень им благоволила. Впрочем, весь двор был на их стороне.
Жегота купил милость князя сначала собаками, которых ему подарил, потом тем, что для охоты не было более способного и быстрого, чем он.
Как только Топорчики оказались одни с дружиной, придворными и панскими каморниками, к которым принадлежали несколько венгров и много немцев, снова завели речь о епископе.
– Раз епископ на это решился, – заговорил иронично Оттон, – забыв свою славу и безопасность, монашка, должно быть, стоит греха.
– Неправда! – подхватил Пелка, у которого, когда мёд пил, язык легче развязывался. – Неправда! Не новость это, что когда дьявол опутает, человек из-за любого старого пучка разум теряет, в этом дьявольская штука! Или это красота искушает? Разве мы не видели того Воеводы, что сходил с ума по старой и развратной?
– Он сам тоже был немолод и уродлив! – сказал Оттон.
Затем вмешался немец Бруно, которого звали Алте.
– Эту любовницу епископа люди уже видели, она так плотно окон не закрывает. Говорят, что очень красивая и молодая, другие говорят, что тут другой такой не найти.
Высмеивали.
– Я слышал, она дерзкая и смелая, точно никогда монашкой не была, – добавил Алте.
– Ей едва шестнадцать лет, – добавил другой.
– Дочка землевладельца… – вставил третий.
– Нет, мещанка, сирота, – сказал другой.
– Отец был при дворе, отец рыцарского сословия, – отрицал молодой придворный. – По гордому лицу её видно, что хорошей крови.
Разговаривали, выпивая, угрожая епископу, издеваясь над ним. Оттон и Жегота особенно против него подстрекали.
– Не буду жить, – воскликнул последний, – если не попаду к монашке и не увижу её.
– Видеть её можно, но к ней попасть – нет, – отпарировал Альте. – Сторожей там около неё достаточно, баб и старых палачей.
– Э! – воскликнул Топорчик. – Епископ украл её из монастыря, стоит ли её забрать у него силой назад и монашкам отдать?
– О! О! – выкрикнул Пелка. – Он сильный! Не даст её, он готов во второй раз в монастырь вломиться. Это не наш дело!
Назавтра после долгого пиршества у Топорчиков, поскольку был день отдыха после охоты, оба брата пошли на рзведку.
О похищении монашки, хотя некоторые из-за позора хотели скрывать его и отрицали, было известно уже во всём городе. Говорили о нём везде, но нигде такого возмущения не вызывало, как в части духовенства, составляющего капитул.
Каноник Янко заболел от горя, старый ксендз Якоб из Скажешова плакал горькими слезами, иные рвались в Рим, хотя бы пешком, жаловаться, другие – сперва в Гнезно.
Тем временем, как бы в насмешку на этот шум, каждый день видели епископа с многочисленным отрядом, он показывался на улицах, смело попадался на глаза людям, бросал вызов своим бесстыдством и гордостью.
В этой дерзости, может, более внимательный глаз заметил бы какую-нибудь тревогу, беспокойство совести, опасение людей, но издалека это могло иным казаться отвагой и вызовом.
Ксендз Павел для тех, кто его окружал, стал более раздражительным, чем бывал раньше, более деспотичным. Изучал беспокойным взором каждого приходящего, легко возмущался, подхватывал любое двузначное слово, ища в нём намёк на себя.
Всегда резкий, теперь он стал необузданным. Особенно те из духовных лиц, которых знал раньше как своих недругов, были подвергнуты жестокому обхождению, насмешке и угрозы без причины.
Всё это вместе довело до отчаяния самых терпеливых. Сходились с жалобами, сетованиями, совещались о том, что надо делать, и были не в силах ничего решить.
Привычки епископа прямо противоречили церковным предписаниям для духовных лиц, которым было запрещено носить оружие, кроме как в путешествии для необходимой обороны, запрещена была охота, самая любимая его забава. Епископ эти законы явно попирал, белым днём одевался по-рыцарски, в заострённых башмаках со шпорами, с мечом проезжался он по улицам и рынкам к великому возмущению людей. А оттого, что и совесть его грызла, и беспокойство тревожило, каждый день в этих развлечениях он искал забвения от заботы.
Обычно сопровождал его в этих экседициях Верханец, а Зони тогда была поручена Бета, с которой нелегко было справиться. Девушка, одичавшая в монастырском одиночестве, вынужденная долго подавлять в себе всё, желала теперь чрезмерной свободы.
Верханцева, которая поначалу красоты Беты боялась, узнав её лучше, начала тревожиться её необузданному темпераменту.
Требованиям не было конца.
Сразу в первые дни она потребовала от своего пана, которого опьянила до безумия, сама привязавшись