были одни привычки, подобные характеры, жили в постоянной ссоре и в наилучшем согласии.
Епископ называл его псом, за глаза Верханец называл его не сыном Яздона, но сыном сатаны.
Верханец был женат на одной из бывших любовниц Павла.
Та помогала ему по хозяйству в усадьбе и когда было дело с женщинами. Не слишком уже молодая, языкастая, не имеющая стыда, Верханцева Зоня была подстать мужу и в кубке, и в ссоре, и во всяком своеволии. Она часто была более ловкая, чем он.
Зоня не многим больше уважала Павла, чем муж, часто гневаясь на него, ругала его в глаза, что он прощал, смеясь или кусая зуб за зуб. Говорил иногда, что этой бабы боялся.
– Слушай, ты, пёс, – сказал, сев в карету, епископ, – если ты мне с Зоней послужишь в том, чего хочу, дам тебе то, на что давно ты точил зубы: лес от Быковой.
– Ох! Ох! – ответил, немного ошеломлённый траурным приёмом Верханец. – Значит, ваша милость чего-то плохого захотели! Дорого платите, наверное, спиной, щеками или жизнью придётся рискнуть.
– Ну, дело будет не таким уж трудным, – ответил Павел и, схватив Верханца за ухо с прежней фамильярностью, что-то начал ему шептать.
Верханец, худой человек с побитым лицом, со злыми глазами, с немного кривым носом влево, и губами, выпяченными направо, нахмурился, слушая.
Смеясь и с каким-то принуждением, епископ смотрел на него, пытаясь разглядеть, насколько позволял свет факелов, что рисовалось на лице соратника.
Верханец переваривал то, что ему сказали, покручивая головой.
– За это и леса от Буковой слишком мало! – буркнул он. – Но я этого дела на совесть не возьму! Пан прикажет, слуга должен! Хуже будет епископу, на которого и так люди плюют.
– За глаза! Пусть плюют! – отпарировал Павел. – О ком знаю, тому за плевок мвоздам кровью.
– Это не скроется, – продолжал дальше отвратительный Верханец, всё лицо, когда говорил, переворачивая и искажая ещё кривлянием.
– Не скроется! Тогда что? Не первая будет.
– Э! – покрутил головой охмистр. – Тут, в Кракове, ещё этого, должно быть, не видели.
Замолчав, они ехали дальше, епископ не спускал с него глаз, гадая, что он думает.
Уже приближались к Кракову, когда ксендз Павел его сильно ударил по плечу, тот аж зашипел от боли.
– Ну, говори, что ты на это думаешь, пёс эдакий?
– Я? Ничего, – сказал Верханец, – думаю о лесе от Буковой, потому что к нему также поля и луга должны принадлежать, без этого граница плохая…
– Иди к дьяволу со своей жадностью, – крикнул епископ, – поле и луга принадлежат цистерцианцам.
– А цистерцианцы в нашей власти… – сказал спокойно охмистр. – Прикажете им молчать. Они луга и поля не используют под пастбища, не обрабатывают, что им от них. Дам десятину с ветра, что по полю гуляет!
Этот торг о чужом поле уже был для еписопа признаком, что Верханец принял его дело к сердцу. Доехали до усадьбы; не говоря больше и едва выскочив из кареты, охмистр тут же побежал к жене.
Она жила как охмистрина над челядью в самом доме, командовала женской службой. Ей жилось хорошо, знали, что могла, и даже духовные кланялись ей низко. Она лучше всех тут знала, угадывала слабость каждого, и приказывала, как хотела.
Комнаты, которые занимала Зоня Верханцева, не знакомого с ней могли ввести в заблуждение, потому что все были завешанные, пёстрые, украшенные духовными атрибутами.
Крестов, образов, крапильниц, реликвариев было в ней немерено, а женщина, несмотря на свою распоясанность, была также ревностной в набожности.
Крестилась, вставала на колени, била себя в грудь, падала на землю, громко читала литания, а чем серьёзней грешила, тем рьяней служила Богу в убеждении, что этим богослужением за свои провинности заплатит.
Не только она одна в этом веке фанатизма и необузданных страстей имела эту веру, была она почти всеобщей. Грех мог быть выкуплен покаянием, а поэтому грешили смело, увеличивая только покаяние. Зоня была женщиной лет сорока, полная, румяная, откормленная на епископском хлебе, всегда очень нарядная, и заботилась об остатке своей привлекательности, она, действительно, могла некогда быть красивой. Она ещё теперь имела красивые глаза, очень маленькие губы, только лицо несколько разлилось и подбородков прибавилось.
К отвратительному Верханцу – было это какой-то тайной – Зоня была страстно привязана, хоть это ей не мешало другим улыбаться и кокетничать.
Она сидела у огня, рядом был школьный клеха, на столе стояло пиво с тмином и гренками. Разговор шёл очень весёлый, когда на пороге показался Верханец. Прибытие его Зоню вовсе не разволновало, клеха только немного отодвинулся, а старик, входя, увидев его, усмехнулся. Муж и жена переглянулись.
– Ну что, – воскликнула, не вставая с лавки, жена, – похороноли королеву? Люди о чудесах рассказывают. Мне жаль, что я там не была.
Охмистр бросил колпак с головы и попросил пиво. Клеха, допив своё, стал поспешно выходить. Хозяин не думал его задерживать. Когда остались одни, слуга епископа пробурчал жене:
– Ты любовника себе выбрала!
Он презрительно рассмеялся.
– Ну, любовника! – ответила живо пышная кумушка. – Тогда бы себе покрасивее нашла… Какой из него любовник?
Говорит мне вздор, чтобы его на викариате где-нибудь сватать! Для викариата этот любовник, не для меня!
Верханец равнодушно махнул рукой, потом, встав перед ней, показал пальцами на ладонь, точно считал деньги.
– Когда он голый! – рассмеялась жена.
На этом о госте кончилось.
Верханец, внимательно оглядевшись вокруг, приблизился к жене и начал что-то ей шептать на ухо. Женщина внимательно слушала, а с её лица можно было узнать возмущение, гнев, страх и отвращение попеременно. Наконец она со злостью выпалила:
– Лишь бы свет не видел. Смотри, чего ему уже нужно!
Не опомнится, пока его Бог тяжко не покарает. Ещё чего! Ещё чего!
Верханец стоял перед ней и только повторял:
– Лес от Буковой! Лес от Буковой! А с ним кусок поля и луга! Гм! Гм!
– А чтоб его! – крикнула, начиная ходить по избе, баба, и, приступив к кресту, висящему на стене, поцеловала Христу ноги.
Сперва сильно возмущённая, потому что и капелька ревности к этому примешивалось, постепенно она начала остывать.
Встала, подбоченившись, против мужа.
– Тем самым ты петлю для себя и для меня крутишь! – сказала она ему. – Ты глупец! И головы не имел никогда. Разве ты не знаешь того, что когда он возьмёт молодое создание, оно его захватит, а мы пойдём к палачу! И ты, и я!
– Ну, ты, может быть! – ответил Верханец. – А я нет.
Жена ударила его по лицу, он спокойно его потёр.
– Имей разум, ты, что меня глупым делаешь, – начал