улыбнулся и как будто побледнел, когда понял, что ступил на опасную почву, высказывая свое мнение о мотивах императора, тем более не кому попало, а преторианцу.
— Я командующий трибун. Макрон — мой старший центурион. Мы сели на первый корабль, направляющийся в Остию. Остальные люди на транспортах на несколько дней позади нас, так что, возможно, тебе повезет, когда они пройдут этим путем.
— Я не имел в виду никакой критики, только из лучших побуждений, господин. Это просто разговоры на улице. Я не имел в виду ничего обидного.
— Успокойся. Твои взгляды относительно Нерона достаточно безопасны среди нас. Но что с Агриппиной? Ты знаешь, имела ли она какое-либо отношение к обвинению Палласа в заговоре? Когда мы отправились на восточную границу, эти двое были ближайшими советниками императора.
— Уже нет, господин. Как я уже сказал, Палласа судят, и она впала в немилость. Император выгнал ее из императорского дворца и лишил официальных телохранителей.
— Это сделал Нерон? — поинтересовался Макрон. — В последний раз, когда я видел их двоих вместе, она вертела его на своем мизинце. Похоже, у мальчика наконец-то выросли яйца, и теперь он распорядитель представления. Молодец.
— Может быть, — задумался Катон. Судя по опыту общения с новым императором, он сомневался, что Нерон проявил такую инициативу в одиночку. Скорее всего, его рукой руководила другая фракция во дворце. — Так кто же в эти дни советует императору?
Хотя его несколько успокоили, что его слова не будут использованы против него, трактирщик понизил голос. — Некоторые говорят, что настоящая власть теперь в руках Бурра, командира преторианской гвардии. Его и Сенеки.
Катон переварил эти сплетни и приподнял бровь. — А что говорят другие?
— Говорят, Нерон стал рабом своей любовницы Клавдии Актэ.
— Клавдия Актэ? Никогда о ней не слышал.
— Я не удивлен, господин. Не слышали, если вы отсутствовали несколько лет. Ее видели в его компании только как последние несколько месяцев. В театре, на скачках и т. д. Я видел ее сам в последний раз, когда был в Риме. Симпатичная, но говорят, что она вольноотпущенница, а консервативным людям это не нравится.
— Могу представить. — Катон знал, насколько скрупулезно обидчивые сенаторы, более склонные к традиционным взглядам, относились к социальным различиям. Они рассматривали случайность рождения, которая дала им огромные привилегии, как некое право, данное богами, относиться ко всем другим людям как к неполноценным от рождения. Наигранный вид превосходства худших из них действовал ему на нервы. Даже если они думали, что их дерьмо пахнет лучше, чем у немытой черни, это было не так. Более того, как правило, большую часть содержимого их головы занимало все то же дерьмо, а не та остаточная материя, принимаемая ими за мозг. Мысль о том, что император демонстрирует миру свою низкорожденную женщину и утирает им нос этим фактом, привела бы наиболее чувствительных сенаторов в заговорщицкое безумие. Нерон играл в опасные игры, даже если и не подозревал об этом.
— Тогда я оставлю вас заканчивать вашу трапезу, господин. — Трактирщик кивнул Катону и его товарищам и отошел к своему табурету в конце стойки.
Макрон сделал быстрый глоток вина из своей чаши, затем рыгнул и улыбнулся. — Похоже, в Риме все изменилось к лучшему. Если повезет, эта змея Паллас направится в подземный мир и больше не причинит нам неприятностей. За это стоит выпить.
Но его друг не отреагировал на приглашение, задумчиво глядя вниз.
— Что случилось, Катон? Нашел способ увидеть обратную сторону ситуации? Хоть раз, почему бы не отпраздновать хорошие новости?
Катон вздохнул и взял свою чашу. — Справедливо. Но скажи мне, мой друг, исходя из нашего предыдущего опыта, как часто плохие новости сменяют хорошие?
— Да, к фуриям долбанный пессимизм и насладимся вином, почему бы и нет?
Петронелла толкнула его локтем. — Следи за языком! Ты хочешь, чтобы молодой Луций заговорил как ты?
Макрон взглянул на мальчика и подмигнул. Луций ухмыльнулся.
— Тогда будем надеяться, что я ошибаюсь, — сказал Катон. Он поднял чашу. — За Рим, за дом и за мирную жизнь. Мы это заслужили.
ГЛАВА ВТОРАЯ
«Возвращение домой по-прошествии нескольких лет всегда сопряжено с некоторым неудобством», — размышлял Катон, когда они въезжали в столицу и пробирались по ее многолюдным улицам. Несмотря на то, что его чувства были переполнены знакомыми видами, звуками и запахами города, что-то в нем казалось странным и тревожным. Это чувство, что все ушло вперед, и он вдруг стал чужим в том месте, где родился и вырос. Кроме того, город ощущался теперь каким-то маленьким. Когда-то Рим был для него целым миром, огромным и всеобъемлющим. Казалось невозможным поверить, что его улицы, храмы, театры и дворцы можно превзойти в своем великолепии, что ассортимент предлагаемых развлечений может быть где-то лучше, что изысканность его библиотек и ученых может сравниться с каким-либо другим городом в империи или за ее пределами. Однако с тех пор, как Катон покинул город, он успел увидеть богатство Парфии и Великую библиотеку в Александрии, чьи галереи раскинулись в тени возвышающегося маяка Фароса, гораздо выше и внушительнее любого здания в Риме. «Но потом, — рассуждал он, — все места, как и все впечатления, кажутся менее впечатляющими, когда мы снова их посещаем. Опыт постоянно преобразовывал восприятие памяти, так что воспоминания о его первоначальном удивлении теперь казались немного постыдной наивностью».
Несмотря на это, в погружении в привычное было что-то приятное. Вымученное чувство причастности, решил он, лучше, чем отсутствие корней. Несмотря на вонь сточных канав и мусора на улицах, здесь ощущался теплый аромат свежеиспеченного хлеба, древесного дыма и пьянящий запах специй с рынков. Вспоминаемые переулки и широкие улицы вставали на свои места, пока они прокладывали свой маршрут рядом с императорским дворцом, пересекали Форум и поднимались по склону Виминальского холма, проходя через переполненные и разрушающиеся многоквартирные инсулы в трущобах у подножия холма. Взяв Луция за руку, чтобы убедиться, что людской поток не раскидает их на узкой оживленной улице, Катон посмотрел вниз и увидел возбужденный блеск в глазах сына, когда тот бросил взгляд на суетящихся вокруг людей.
— Знаешь. Когда мы покинули Рим, ты, был слишком мал, чтобы помнить об этом месте.
— Я помню, отец, — вызывающе ответил Луций. — Мне шесть лет. Я не ребенок.
Катон рассмеялся.
— Я никогда не говорил, что ты малыш. Ты быстро растешь, мой мальчик. Слишком быстро, — добавил он с горечью.
— Слишком быстро?
— Ты поймешь, что я имею в виду, когда сам станешь отцом.
— Я не хочу быть отцом. Я хочу быть солдатом.
Выражение лица Катона ожесточилось, когда в его