Москву плотный желтый конверт, и я забыла о нем – ведь, как показывала статистика, мы выигрывали, в среднем, один раз из двадцати. Мама лично и внимательно следила за всеми дальнейшими этапами и, конечно, именно она субботним утром покрутила в радио круглый рычажок громкости и вдруг закричала, что сейчас Верман будет из двадцати кандидатов тянуть победителя.
– А-абсолютно вслепую! – услышала я, заходя на кухню. – В ящике у нас письма от эрудитов из Костромы, Новосибирска, Владивостока, Кирова, Барнаула и многих других городов! Вот я опускаю руку в ящик… Вот он, наш счастливчик… Тяянууу! Так, так, так… Лутарина у нас победитель! – весело проорал Верман в эфир. − Аня Лутарина!!! Слышит нас Аня Лутарина, четырнадцать лет, Красные Косогоры или нет? У радио она сейчас находится? Телефон рядом? Мы вам звоним, Аня. Готовьтесь!!!
…И сразу же, как в хорошо отрепетированной пьесе, послушно зазвонил наш зеленый телефон на тумбочке в прихожей.
– Иди, иди, − подтолкнула меня к нему сияющая мать, − бери трубку, это они!
– Аллё! Аня? – сказал уменьшенный до телефонного масштаба голос Вермана и еще раз ласково произнес мою фамилию. – Вы знаете, что вы победили в суперконкурсе? Здрасьте!
– Здравствуйте, – сказала я. – Да, знаю.
– Как настроение?
– Очень хорошее.
– Ну, признавайтесь, как вы нашли ответы на наши вопросы?
– В библиотеке.
– Сложно было?
– Ну, непросто…
– В школе французский язык учите или нет? Парле франсе?
– Нет, английский. Но французскую литературу люблю.
– Так! А что именно любим во французской литературе?
Тут образовалась позорная пауза, потому что все имена у меня как-то выпали из головы, кроме Золя, которого я не любила, и Мопассана. И я сказала:
– Мопассана.
– У–у!.. Ну, что же, как мы прекрасно знаем, Мопассан любил красоту и все, что с ней связано! Наши шикарные подарки также связаны с красотой напрямую. Признавайтесь, Анюта, а духи вы любите?
– Очень.
– Приедете сами выбирать их в магазине, или мы вам выберем и пришлем?
«Приедем, приедем!» – зашипела мне мама из кухни и беззвучно захлопала в ладоши.
– Приедем, – повторила я.
– Отлично! Тогда я вас перекидываю на нашего дежурного редактора, он с вами договорится, как мы организуем встречу! А я тем временем начну интервью с директором первого в Москве магазина нассссстоящей французской косметики господином Франсуа Козоном. Здравствуйте, господин Козон!
***
Мать обожала Москву больше, чем три чеховские сестры вместе взятые, и то, что она, не секунды не задумываясь, сказала, что мы сами приедем за подарком, было лишним тому доказательством. Отец сначала обиделся, что мы решили ехать, не спросив его мнения, но довольно быстро сдался на отчаянные мамины просьбы и дал нам денег на билеты.
После покупки билетов мама впала в состояние эйфории, как, впрочем, и я, до того момента, когда мы, уложив зубные щетки в кармашек нашего единственного черного чемодана, присели на дорожку (грустный пуфик, изодранный кошачьими когтями так, что там и сям видно было его желтое поролоновое нутро, выполз из коридора, а из кухни подскочила табуретка), попрощались с папой и с нашим серым котом по кличке Швондер и отправились в среду на вечернем поезде навстречу своему счастью.
− Вот, − торжествующе сказала мама, дергая столик в жестком плацкартном вагоне, чтобы тот раскрылся, − смеялись надо мной, а если бы не я, никакого французского приза не было бы.
И она была права. Мы с отцом дразнили ее за неустанные попытки что-нибудь выиграть и часто не верили в то, что она затевала. Но позже, когда неожиданное материнство заключило меня в свою солнечную темницу и я, слушая на кухне маленький замызганный приемник, натирала на терке для дочери ее первое в жизни зеленое яблоко, произошел, должно быть, в мозгу моем какой-то эклипс, сработали материнские гены и на меня накатил припадок смешной и безобидной фамильной страсти.
Я прокралась к телефону и долго-долго звонила в радиоредакцию, чтобы ответить на пару идиотских вопросов о жизни Чехова. Какой был приз? Не помню − может быть, сборник его рассказов или билет на выставку, или театральный билет. В любом случае, приз меня не очень интересовал, я набирала номер по наитию, только потому, что знала ответ и повиновалась могучему голосу крови. В телефоне было хронически занято, и, когда я, наконец, дозвонилась, натертое яблоко из зеленого стало бурым, а в спальне загулила дочь. Девица-редактор, сострадательная улыбка которой была прекрасно слышна в серой телефонной трубке, сказала мне:
− Очень жаль, но вы опоздали. Прямо сейчас, вот только что, один человек ответил правильно. Мне очень жаль.
***
Поезд подходил к Москве, катился, постукивая, по смазанным солнцем рельсам, туалеты уже заперли, кипяток в огромном самоваре был никому не нужен – пассажиры одевались и доставали с третьих полок свою пеструю кладь.
Через приоткрытое окно в наш вагон вместе с ленточкой апрельского ветра залетал этот единственный на свете, убийственный, манящий запах путешествий, запах копоти, гари, горячих колес, сортирного смрада, замасленной гальки между шпалами и грубых рыжих окурков стрелочника.
О том, чтобы забирать французский приз в моем сером дорожном свитере и вельветовых брюках, не могло быть и речи – люди засмеют, сказала мама. Поэтому из чемодана извлечена была аккуратно закрученная в рулетик шелковая юбка, невероятно дикого цвета, как пропитанная зеленкой вата, – сокровище, которое мать сама сшила мне той весной.
…Где-то она теперь, павлинья отрада? Где коротает свой век серое мышиное пальто, что уже тогда начинало жать мне в плечах? Где белая китайская блузка в черный горошек и замшевые сапоги, припудренные, точно корицей, дорожной весенней пылью – где мой парадный мундир нашей первой встречи с тобой? Все износилось, покрылось пятнами, разошлось по швам, задушено нафталином и выброшено навсегда. А ведь были складки ровные, как лучи, глупой барышни тень кисейная, люстра спит, а машинка швейная все стрекочет цикадой в ночи.
***
– Да, веселый стишок, – сказал Верман и нажал на красную кнопку диктофона. – Давай, перечитай еще раз, не торопись только.
Услышав от мамы про стихи, он конфисковал у меня тетрадку, пролистал, быстро нашпиговал свое интервью вопросами про жизнь молодых бардов-поэтесс и заставил меня вслух прочитать то, что ему в тетрадке понравилось.
Мы возвращались из магазина французской косметики в удивительно тихом и мягком автобусе, на боку которого было лихо написано малиновой краской «Новое радио». Господин Козон, в ослепительном галстуке, благоухая мимозой, словно живой образчик своей продукции, уже вручил мне пресловутый приз – духи, которые я выбрала сама почти наугад, совершенно ошалев в радуге неземных ароматов. «Шанель, − восхищенно вдохнула мама, − Шанель, настоящая!» Засим щедрый Козон вынес маме сложный косметический набор, похожий на коробку акварельных красок, перевязанную ленточкой, и нас быстренько вывели