– Ну, как тебе?!
– Нравится.
В темноте зала его глаза блестели, в их глубине, доступной только моему взгляду, вспыхивали золотые лучики чистого, почти солнечного света… А я и забыл, что такое бывает. Еще где-то бывает…
– Но ты совсем не слушаешь!
– Слушаю.
Он отрицательно покачал головой, слегка склонил ее к плечу… Мой голод и жар опять стали едва выносимы.
– Не слушаешь. Ты смотришь так, словно… – Он не нашел нужных слов и отвернулся к сцене.
…Он и. не мог их найти.
Гемран, как всегда, не разочаровал своих поклонников. В роли кровожадного, но страждущего призрака он был великолепен. Сильный, низкий, чуть хрипловатый голос рок-певца вплетался в мощное пение труб органа. И у меня пробегал мороз по спине, когда со сцены звучало страстное и отчаянное: «Я жизнь свою на ноты положил…» От музыки Баха начинало колотить. Слишком много правды, боли, ярких картин было скрыто в музыкальных фразах.
Пришлось закрыть глаза и снова сжать ладони в кулаки, потому что на меня хлынул поток человеческих чувств. Восторг, завороженное оцепенение, потрясение, грусть, жалкий внешний скептицизм: «слышали мы и не такое», – а под ним все то же восхищение. А рядом со мной яркое, почти слепящее изумление и счастье Лориана, очарованного волшебной музыкой и голосом. Жаль только, мальчишка не понимал итальянского, на котором Призрак пел свою арию.
Я наклонился ближе к юному фэну и шепотом стал переводить:
Безумец я! Прозрение пришло. Покоя нет,Лишь страсть во мне – всевластна.Как лезвие клинка мечта была опасна:Я жизнь свою на ноты положил.Безумец я…
Он внимательно слушал несколько секунд, а потом вдруг затряс головой и зашептал яростно:
– Нет! Не надо! Так хуже! Я не понимаю, но чувствую, что он говорит!
Я улыбнулся и отодвинулся на прежнее место. Правда. Чувствует.
Долгая тягучая нота органа заглушила голос певца. Последние слова утонули в дрожащем минорном «фа». Мгновение зал сидел молча, словно зачарованный, а затем взорвался аплодисментами.
Лориан повернул ко мне светящееся от восторга лицо. Глаза его блестели.
– Потрясающе! Просто обалденно!
– Лориан. Мне нужно уйти ненадолго.
– Что-то случилось? – Счастье и удовольствие мгновенно смыло с его лица.
– Нет, все хорошо.
Он стал подниматься следом, не спуская с меня огорченного и удивленного взгляда, но я указал ему на прежнее место:
– Останься здесь. Дождись меня. Я скоро вернусь.
Он остался один. Немного удрученный и недоумевающий.
Я вернулся в самом конце антракта. Сердце мое снова было спокойно, почти холодно. Угли недавнего пожара смиренно тлели где-то в глубине души, и возвращение к прежнему безумству казалось слишком утомительным.
Лориан не обернулся, когда я вошел в ложу, продолжая рассеянно постукивать ладонью по бортику и смотреть в зал.
– Извини. Я задержался.
Резкое движение плеча, короткий равнодушный выдох в ответ:
– Я хотел купить программку. Теперь не успею.
– Будешь мороженое? Сливочное, с орехами и кленовым сиропом.
Подросток искоса взглянул на меня и удивленно приподнял бровь, увидев в моих руках запотевший стаканчик с пластиковой ложечкой.
– Знаю, этим невозможно восполнить потерю, но, может, все же попробуешь?
Рассмеявшись, он взял стакан:
– Ты просто… телепат! Как ты догадался, что я смертельно хочу мороженого?
Он занялся, было, десертом, но, скользнув взглядом по моему лицу, с легкой тревогой остановился:
– Дарэл, у тебя… кровь?
Я прикоснулся к губам и посмотрел на кончики пальцев. На одном осталась маленькая алая капелька.
– Пустяки. Прокусил, наверное.
– Дать тебе платок?
Потянулся к карману, но я опередил его:
– Нет. Спасибо. У меня есть… Ешь свое мороженое.
В последней сцене, когда человек-призрак умирал под черную, тяжелую, мрачную музыку, Лориан сидел, сжавшись, в кресле, исподлобья смотрел на сцену. И оглушал меня состраданием к выдуманному персонажу…
Занавес опустился в полной тишине. И снова овации. Распаренный, довольный Вэнс в распахнутой на груди шелковой рубахе выходил на поклон. Принимал букеты, завернутые в хрустящий целлофан, улыбался своим партнерам. Но это было «уже не то», как неожиданно почувствовал Лориан. Ему больше нравился тот одинокий, опасный Призрак, чем благополучный Британец, освещенный прожекторами славы. Мальчишка не сказал мне ничего, но засомневался, хочет ли знакомиться с певцом лично. Вдруг тот окажется «совсем не таким».
– «Нельзя прикасаться к идолам, – произнес я не громко, – позолота остается на пальцах»[1].
– Что? – Тинейджер, пробирающийся между кресел к выходу, оглянулся на меня, озадаченно наморщив лоб.
– Ты все еще хочешь посмотреть на Вэнса вблизи?
– Да! Конечно! – Мимолетные сомнения были забыты! «Это же сам Вэнс!!»
Рабочие помещения оперного театра, в отличие от блистательной сцены и роскошного зала, были холодными, серыми, мрачными. Чрезмерно высокие потолки с остатками лепнины, тяжелые, скрипучие двери, сквозняки и вечные звуки нежилого, старого дома. Заглушённые закулисной суетой, они были доступны только моему обостренному слуху. Пение ветра на чердаке, потрескивание рассыхающихся деревянных панелей, возня крыс в кучах старого реквизита в подвале. Шелест, шепот, шуршание, вздохи.
Остатки давних эмоций, отголоски древних страстей. Думаю, Кристоф увидел бы здесь настоящих призраков, не упокоенных жителей потустороннего мира. Я слышал лишь голоса, произносящие обрывки монологов, улавливал чувства. То далекие, серые, как будто присыпанные пылью, то взрывающиеся яркой жгучей болью.
Слишком долго люди жили здесь чужими чувствами, слишком правдиво страдали, любили и ненавидели – каждый вечер на сцене, каждый день в репетиционном зале и гримерных. Наверное, кое-кто из наиболее чувствительных актеров видел тут фантомы – маленьких балерин с голубоватыми от холода плечами и тонкими ногами, грациозных и печальных, черную сгорбленную фигуру старого трагика, мелькающую в конце темного коридора. Слышал хлопки невидимых дверей и серебристую, тающую вдали, музыку.
Но сейчас никому не было дела до таинственных звуков. Опера гудела реальными живыми голосами.
Вэнс сидел в своей гримерной, в компании приятелей-артистов (двоих из них я знал, третий был новеньким), пары симпатичных поклонниц и нескольких бутылок вина. Узкое, ярко освещенное помещение было заставлено корзинами цветов. Их ароматы плыли, смешиваясь с запахом человеческого пота и театрального грима. Особенно удушающе благоухали белые лилии.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});