Огонек не пуглив, скорей наоборот. Да что говорить, зараза он злобная — из тех, что только хозяина и признают. На что я зверья не боюсь, и то к нему без Рольфа или Тони подойти не рискну. Но после этой ночи и он как пришибленный. Уши нервно прядают, и даже морковку от Рольфа не взял.
— Куда вот его? — мрачно спросил Рольф. — А, Сьюз?
— Ничего, — я погладила длинную черную гриву, положила ладони на рыжую шерсть. Ощутила, как мелко подрагивает сильная шея. Огонек пах страхом. — Хороший, — прошептала я. — Хороший наш, храбрый. Сильный. Самый лучший.
Настроиться на разговор оказалось непривычно тяжело — похоже, ночной ужас и меня ударил сильно: мне не хотелось, очень не хотелось даже отголоски его слышать. Я закрыла глаза, прижалась к Огоньку лицом. Резким до боли усилием выпихнула себя туда, где можно обходиться без слов. Где Звериная матерь слышит всех и говорит со всеми.
Успокойся, Огонек. Они улетели. Уже день, а они ведь ночные, верно? Ты ведь знаешь это, скажи?
Ночные. Страшные. Вернутся.
Огонек, хороший наш, успокойся. Сейчас день. До ночи еще долго, далеко. Съешь морковку. Пожалуйста. Гляди, как твой хозяин волнуется за тебя.
Коняка фыркнул и захрустел морковкой. Рольф шумно выдохнул. Я покачала головой, шепнула:
— Помогай, Рольф. Он так испуган, что я сама не справлюсь.
Я гладила длинную гриву, похлопывала Огонька по шее — и все время посылала одну и ту же мысль, тихо, но настойчиво: успокойся. Успокойся, все хорошо. Все спокойно. Вот твой хозяин, твой вожак. Видишь, он спокоен? С ним безопасно. Рольф так не умел — да никто в деревне не умел! — он просто гладил коня по морде, шептал что-то ласковое… был рядом, и этого уже хватало.
Наконец Огонек ткнулся мягкими губами Рольфу в лицо: так, я знала, он всегда предлагал прогуляться.
— Сьюз, ты чудо! — выдохнул Рольф.
— Сама вся взмокла, — буркнула я. — И то без тебя не вышло бы. Не знаю, что за мерзость летала, но хорошо бы оно не возвращалось больше! Удачи, Рольф. Смотри там, в лесу…
— Не бойся, — усмехнулся парень, — не пропадем. Ты молодец, хорошо его успокоила. Гляди, сам под седло просится!
Рольф седлал своего любимца, а я все не могла понять, что встревожило меня в его словах. Поймала, когда Огонек, отмахнувшись ушами от назойливой мухи, вслед за хозяином вышел из конюшни. Рольф сел в седло, повторил:
— Не бойся, Сьюз, доберемся.
— Погоди!
— Чего ты? — Рольф глядел удивленно, наверное, мой голос был слишком уж не похож на обычный.
— Послушай меня, Рольф, и запомни. Тебе может пригодиться. Никогда не говори "не".
— Не понял?
— Если придется успокаивать Огонька, не вздумай говорить "не бойся", "не пропадем"… нельзя так. Говори «успокойся», "все хорошо", "ты храбрый" — без «не», понял? Это важно.
— Понял, — Рольф ответил серьезно, без улыбки. — Спасибо, Сьюз.
Всадник на рыжем коне выехал за околицу.
— Удачи, — прошептала я вслед.
Сейчас он проедет через луг, а дальше почти до самого баронского замка — лесом. Пешком идти день; Рольф будет в замке к обеду. Если разговоры затянутся, лучше ему остаться там на ночь…
Успокаивать каждую корову и каждую лошадь так, как Огонька — меня бы попросту не хватило. Поэтому для начала я прошла по деревне, рассылая вокруг легкое "все спокойно" — никому и всем сразу. Панику прекратить, и то хлеб. Потом вернулась к дому старосты — люди все шумели там, рядясь, кому и как сторожить ночью. Пробралась к бабушке, спросила:
— Ты-то как, бабуль?
— Что мне сделается, — отмахнулась бабушка. — Я и зверья не слышу, и сама не пугливая. А вот ты силы подсадила, а, Сьюз?
— Есть хочу, — призналась я. — И выпить бы чего укрепляющего — сделаешь? С Огоньком едва не надорвалась, а по коровам пройти надо, как люди без молока…
Колин крякнул, ухватил меня за локоть:
— Пойдем, Сьюз, накормлю. Прости дурня, сам бы догадаться мог! А ты, бабка Магдалена, отвар ей делай, какой надо, да тоже ко мне подходи.
Та-ак, похоже, с Колина я и начну.
Под вечер я валилась с ног — но по хлевам и конюшням все было спокойно. И Колин, и староста, и кузнец, и вчерашняя роженица Гвенда звали оставаться ночевать, но мы с бабушкой пошли домой. У нас там тоже хозяйство не бросишь.
Рольф не вернулся. Броке, отряженный старостой нас проводить, всю дорогу не то нас, не то себя убеждал, что парня задержали расспросами и он не рискнул возвращаться на ночь глядя. Хорошо бы так, думала я. Чем ниже опускалось солнце, тем тревожней становилось на душе.
Этим вечером даже Злыдня не возражала против сарая.
Приблудившийся вчера хорек не ушел: устроился на чердаке над Злыдневым обиталищем, в остатках прошлогоднего сена. Обиходив козу, я попыталась с ним поговорить, но зверек еще не отошел от вчерашнего ужаса и только просил не гнать. Живи уж, вздохнула я, только с курами осторожней. Мышей лови, их у нас в избытке.
Ночь прошла спокойно — не считая того, что вряд ли кто-то в деревне спал. Мы с бабушкой закрыли окна ставнями и сидели на кухне. Сначала перебирали травки, потом, наскучив работой, пили земляничный чай и болтали.
— Пролетели мимо, напугали, — посмеивалась бабуля, — экая важность! Вот я слыхала, в одной деревне упыри попросту постучали в двери, да и вошли, когда им открыли. Сразу во все три дома. Вечером была деревня человечья, к утру стала упырячья.
— И что? — я вцепилась в кружку, будто не кружка это вовсе, а защитный амулет какой. По спине пробежали мурашки.
— Так и живут, а что делать? Поля под пастбища перевели, коров на кровь разводят, а так — все то же. И богам по-прежнему молятся, и налоги платят…
— Да не может быть! — ахнула я.
Бабуля не торопясь отхлебнула чаю, ответила:
— Да почему ж не может? Сама подумай, девонька, — всю жизнь свою они людьми прожили, с родными по-родственному, с соседями по-соседски, богов и законы уважали, трудились как положено и отдыхали как заведено… Ну поменялись у них вкусы, ели мясо жареное, стали сырым глотать — и что? Все равно как ты сегодня черную юбку надела, а завтра зеленую — сама-то ты в новой юбке прежняя!
Представила я, как рву на куски сырое мясо, как течет по губам теплая кровь, и чаем поперхнулась. Бабушка покачала головой, спросила печально:
— Разве это главное, девонька? Как матери детей любили, так и будут любить, как отцы семьи кормили, так и будут кормить. Кто человеком был, тот в любом обличье человеком останется.
Я покосилась на окно, на дверь. Представилось — вот так войдет гость незнаемый, а к утру будешь сырое мясо зубами рвать… а отказать путнику в ночлеге — Великого отца прогневить, ведь и сам он, сказывают, ходит иной раз по дорогам в смертном облике.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});