Алексей оглядел обитателей камеры, посчитал число лежанок и только после этого расположился на покинутых Бородиным нарах. А Росомаха отвернулся, чтобы продолжить прерванный разговор. Приход Алексея, видимо, нарушил какую-то назидательную беседу. Палец худого, как знамение, висел в воздухе. Дождавшись, пока пристроится новичок, худой продолжил нравоучения.
— Так че, братва, жизнь — это профура: куда повернешь, — тем концом она к тебе встанет. Жизнь — она, братуха, как рулетка. Ее не обманешь… Не жизнь плохая, а мы плохие. А жизнь, она, братуха, прекрасная. Ее надо раскумекать, не ошибиться… Ты, братуха, пойми: — продолжал он, не обращаясь ни к кому конкретно, но все его визави уважительно кивали каждому его слову. — Для меня зона и тюрьма — конкретно дом отчий. Нет в России зоны, где меня, Росомаху не знают.
Он явно утомил слушателей, но они изо всех сил изображали интерес. Двое пожилых часто прикладывали ладони ко рту, фальшивым кашлем отгоняя зевоту.
Судя по растерянному, небывалому виду, люди эти были в камерах новичками. Росомаха полуобернулся к Алексею.
— Ну че, осваиваешься? А ты за че залетел?
— Подрался… — чуть помедлив, процедил Алексей.
— За драчку? За хулиганку, че ли? — Голос его стал елейным, змеисто — вкрадчивым, а взгляд подозрительным. — А там, на воле за тебя никто не пострадает?
— Пока только я страдаю! — озлобился Алексей. — Их, козлов, трое было, а я — один. Да еще и ножом меня… И меня же забрали.
— Подожди-ка! — Росомаха ловко, не нарушая сплетения ног, развернулся к Алексею. — Ты назвал их «козлами». Ответишь, если спрос предъявят? Если вдруг на правокачку выдернут? Обоснуешь?
— Да что ты докопался?! «Ответишь, обоснуешь»! Какая правокачка? Я что, блатной, что ли?.. «Страдает — не страдает»… Я вот точно страдаю! За чужой похмель!
Росомаха полуприкрыл свои наглые глазки и желчно изогнул губы. Неизвестно, чем бы закончился этот возбужденный разговор, но снова заскрипела открываемая дверь.
— Новенького принимайте, — пробурчал надзиратель, впуская в камеру неприметного старикашку. «Новосел» вызывал жалость: темные круги под глазами, поблекший, потерявший выражение взгляд, осанка и походка предельно уставшего или безразличного ко всему человека. Ботинки без шнурков спадали с ног, поэтому передвигался старик, как на лыжах, волоча ноги. И это шарканье еще более усугубляло жалкий вид.
— Пройдите сюда, отец. — Алексей освободил только что занятое место.
— Ну ты даешь, фраерок! Полный валет! — Росомаха рассмеялся, показывая мизинцем на Алексея, и окинул взором сокамерников. Те нестройно поддержали.
А старик, сурово поджав губы, прошел к предложенному месту и спокойно улегся. Не поблагодарил, только слегка одобрительно кивнул: вроде как разрешил уступить ему место.
Алексея такая реакция покоробила. Он присел на край освобожденной им полати и взялся за раненое место.
Старик немного сдвинул ноги в сторону — позволил присесть! Подложив руку под голову, отвернулся. Вроде бы заснул.
Росомаха, сокрушенно покачав головой, послал Алексею презрительный взгляд и повернулся к слушателям:
— Вот я и говорю: жизнь — как шалава. Сегодня во все дыры дает, а завтра — счет предъявляет… Ага… Меня на том скоке купили теплого. Я же на складку пошел. На мокруху! Угрохал хозяина хаты. Мне лепила воткнул рубль сорок шесть. Ну 146-ю статью. А по совокупности — червонец крышки… Ага… Так приняли меня на первую ходку… А ты, фраерок, куда пристраиваешься? — с утрированной брезгливостью отшатнулся Росомаха от подсевшего Алексея. — Тебе на роду написано — у параши сидеть. Вон братва свидетели. Так че…
— …так че чавкало свое захлопни, — послышался негромкий, но чем-то завораживающий голос старика. Он лежал в той же позе — повернув голову и прикрыв лицо согнутой рукой. Такой же тщедушный и жалкий.
— Это кто зачирикал? — изумился Росомаха. — Ты, че ли, пень гнилой?! Ха! Пацаны, атас! — Видно было, что старик не разозлил урку, а только рассмешил. — Ты, зимагор, разговаривать, оказывается, можешь! А как насчет спеть?.. Не слышишь, че ли? Спой для меня. Или спляши… Ты слышал, че зовут меня Росомаха? Слышал, пень старый?
— Слышал, не слепой, — рассмеялся вдруг старик, так и не изменивший позы. — Только не росомаха ты, а скунс. И бык доеный к тому же… Не слепой я, потому сразу накнокал портачку твою — туза бубнового. Если каленый ты, каким рисуешься, — сам скажешь, за что туза бубен накалывают… Ну че повелся? — Старик убрал руку и повернул усталое лицо к Росомахе: — Ты здесь перед случайными пассажирами горбатого лепишь, варганку крутишь: «на скоке теплого купили», «на хомут кинул»! А я вижу, не блатной ты, а наблатыканый. Полукровка, а за каленого пролезть хочешь. А выверни тебя налицо, — выяснится, что кудлатый ты. И место тебе точно у параши… Сидеть, гнида!
Росомаха — опешивший, растерянный — крутил головой, но слов не находил. Пока еще старикан не напугал: ясно, что хозяйский он, но по афише видать — не авторитетный. Черт какой-нибудь, помойня…
— Ты, дедок, не разгуливайся. А то я и предъявить могу!
— Кому ты предъявишь? — сипло, но заразительно рассмеялся старик. — Ты вон первоходкам уши грей, а мне-то, старому, твои кружева по мудям.
Снова заскрипел металл двери:
— Буракин, на допрос.
Старик неспешно поднялся, легко надел ботинки без шнурков и зашуршал подошвами к двери. А Росомаха вдруг побелел и застыл соляным столбом.
— Е-мое! — не удержал выдоха. Его застывшие глаза, устремленные в дверь, за которой только что исчезло тщедушное тело старичка, тоже побледнели. Побелели. Они уже не напоминали двустволку, а стали, как две дырочки. — Е-мое! Это же… Бура!
Да, это был Бура. Бураков Алексей Антонович. Семидесятилетний рецидивист, отсидевший двадцать восемь лет из своего века.
Авторитетом он стал в конце 60-х. А свой последний срок был смотрящим в колонии строгого режима. Разводил споры он жестко, но обид на него не было: каждое решение он убедительно обосновывал. От законов и понятий не отходил. Уже на размоте была катушка, скоро на волю выходить, когда получилась эта заморочка. Та, из-за которой он сейчас был переправлен в следственный изолятор.
Дело это было такое. Один из осужденных — Яшка Рогов — сфаловал двух зэков на побег. Даже аллею им пообещал пробить, — ну, дорожку на волю обеспечить. А они оба тяжеловесы были — у одного четырнадцать, а другого двенадцать лет сроки были. Вот и подписались, бедолаги, не посоветовались с опытными людьми, поверили Яшке. А он, оказалось, на кума работал. И с кумом они этот план составили. Те двое на решку кинулись, здесь их вертухаи и угрохали. А один из генков — офицер охраны, — шепнул Буре всю подноготную этого побега.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});