Читать интересную книгу Городской леший, или Ероха без подвоха - Николай Веревочкин

— Телевизор включить? — по привычке городских людей предложил гостю развлечение Мамонтов.

На телевизоре, кстати, тоже стоят горнолыжные ботинки. Как пришельцы из космоса.

Листает хозяин пультом каналы, думает: чем бы таким лесного жителя удивить? Одна реклама. На фига лешему сухие подгузники? Разве что канал для охотников и рыбаков? Все природа.

Только включил и на тебе: счастливый новый русский в выглаженном камуфляжном костюме, улыбка во весь румяный блин, лихо расстреливает африканского слона. Отдача от ружья такая, что панама слетела, да и сам мерзавец чуть из телевизора не вылетел. Бедный слон лежит на животе, раскинув отказавшие ноги, и смотрит на этого клопа двуногого: за что? А вокруг убийцы, охраняя его от умирающего животного, с «калашниковыми» на изготовке стоят черные автоматчики.

И обыкновенному человеку без омерзения и ужаса нельзя смотреть канал для убийц по страсти, что уж говорить о лешем.

Мышке хорошо — мышка в бороду спряталась, а бедный Ероха смотрит во все глаза на экран — волосы дыбом, дышит, как заяц в петле.

Мамонтов спиной стоит, не видит впечатление гостя, про свое рассказывает:

— Вот этот палач, Ероха, и есть тот самый Папашин, что жену у меня увел. Представляешь, сколько он денег на поездку выбросил. А для чего, ради какой великой цели? Чтобы на другом континенте убить ни в чем не повинного гиганта, который в сто раз умнее, чище и благороднее его. На эти деньги лесничеству в Раздолье лет пять можно было бы безбедно жить. Это заставка. Сейчас он о своих подвигах поведает. Потом другие убийцы будут делиться опытом, как легче и безопаснее перебить оставшихся на планете животных, как правильно расчленить жертву и что приготовить из трупа.

И действительно на экране появился убийца и торговец оружием Папашин. Задыхаясь от восторга, он стал рекламировать полую пулю, которая, попав в живое существо, раскрывается лепестком ромашки и, вращаясь, как нож мясорубки, вгрызается в сочную от крови плоть, рвет мышцы, крушит кости и сухожилия.

— Прав был Николай Васильевич: три беды у России — дураки, дороги и телевидение…

Алеандр Павлович Мамонтов, человек по преимуществу молчаливый, сдержанный и в меру объективный, как и многие его современники, часто ругался с телевизором, при этом терял чувство такта и справедливости. Он ошибочно полагал, что величайшее изобретение человеческого гения — телевидение — призвано служить высоким целям образования, просвещения и повышения культурного уровня населения. Заблуждался, однако. Служило оно, по его мнению, исключительно целям наживы, растления малолетних и пропаганды пошлости.

Темная личность этот Мамонтов.

Между тем на экране появились два упитанных, лоснящихся благополучием мужика с благообразными лысинами апостолов. Скрестив руки на пузах, они с видом народных академиков беседовали. Один рассказывал, как правильно убивать лося. Другой дотошно уточнял нюансы и детали.

На экране замелькали кадры охоты. Истощенного голодом и долгой погоней, утопающего в снегу лося выгоняли под выстрелы одетых с иголочки пузанов. Те неумело убивали его из великолепных коллекционных ружей. И также неумело и долго добивали бьющееся в агонии животное. А потом волочили по лесной дороге за вездеходом, стянув на шее трос. Долго фотографировались, позируя у перепачканного снегом и кровью трупа.

— Тьфу! Наверное, когда-то и каннибализм считался вполне нормальным и законным занятием. А я бы признал лишь один вид охоты: охоту на охотников. Если считаешь себя вправе ради удовольствия убивать живые существа, ты должен признать право за другими рассматривать и себя в качестве объекта охоты. Какое это, должно быть, удовольствие — убить убийцу прямо на месте преступления, — размышляет Мамонтов, растирая виски: от бессильного гнева разболелась голова. — Всплыть бы внезапно перед китобойной флотилией на подводной лодке и — торпедами их, торпедами…

Разошелся. При чем здесь, скажите, китобои?

Оглядывается на странный звук, а Ероху хоть в реанимационную палату неси.

Он уже говорить не может, только руками от этого кошмара, как от мошкары, отмахивается: сгинь, сгинь, сгинь. Сколько этих безобидных сохатых на его глазах положили ради забавы. А тех, что остались, добили в степи, где они искали спасения, покинув горящий лес.

Лешим, чтобы вы на всякий случай знали, вредно смотреть телевизор. Причем не только канал для охотников. Проявите гуманность.

Еле отпоил Мамонтов гостя водой из крана.

И пульт на всякий случай в ящик стола спрятал. Подумал. Закрыл на ключ. Еще подумал. Спрятал ключ в карман.

— Ты, Ерофей, отдыхай с дороги, а я по делам схожу. Вещичку в художественный салон снести надо.

С этими словами Мамонтов выбрал из поленницы холстов, натянутых на подрамники, картину. Прислонив ее к стене и отступив, принялся с суровым видом разглядывать. На ней был изображен деревенский бревенчатый дом, разрываемый изнутри живым деревом. Ветви, сдирая с себя кору, выпирали в окна, дверь и дымоход, проламывали крышу, раздвигали звенья сруба. Этакий неудержимый растительный взрыв, разносящий на клочки патриархальный уют. Казалось, что ветвь, выбившая раму, выпирает из полотна — вот-вот хлестнет по лицу.

Вообще-то Мамонтов не голодал. Его неплохо кормила пешеходная улица возле центрального универмага. Холсты, которые он иногда писал для души, могли бы дождаться и лучших времен. Но в художественный салон «Голубая подкова» его гнала нужда не материальная. Этой ночью ему снова приснилась хозяйка салона. А сны — не телевизор. Программу не выберешь.

Леший из Раздолья, как и любое природное существо, отличался скверной привычкой заглядывать дареному коню в зубы. Другими словами, в любопытстве своем был крайне неумерен.

— И много ли сала хочешь выменять? — спросил он, взяв в руки картину.

Причем держал ее вверх ногами.

— Сало? Какое сало?

— Сам же говоришь: художественное сало.

— Салон, — поправил Мамонтов.

— А я что говорю: сало, солонина. Разве с тобой пойти? Как бы лихой человек не отнял. Идем, втетерим лубок.

— Короб-то оставь.

— Как можно без короба! — удивился Ероха. — Ягодку сорвешь, грибок найдешь — куда положить? Ненастье случится — в короб залез да переждал. Давай-ка твой лубок — в короб и спрячем.

Алеандр Павлович Мамонтов, как и каждый художник старой школы, полжизни проводящий на этюдах в заповедной глуши, характером и внешностью похож на лешего.

То, что всякий леший похож на художника-передвижника, давно известно всякому, кто видел портреты Ге Николая Николаевича, Мясоедова Григория Григорьевича или того же Шишкина Ивана Ивановича. В славном этом товариществе вообще не встречалось художника без бороды. Причем бороды косматой.

А глаза? Посмотришь и поймешь: души у леших и художников родственные.

Чтобы почувствовать лес как живое существо, немножко да надо быть лешим.

Конечно, в наше время появилось много людей, называющих себя художниками, но к дикому естеству природы ни малейшей тяги не имеющих. Для них и сквер — тайга дремучая, и газон — поле дикое, привольное. К лесу они относятся жеманно, с брезгливой снисходительностью гламурных дам. Люди эти настолько убеждены в своей гениальности, что умение рисовать считают для себя совершенно излишним и смысла в пленэре не находят. Если приглядеться к этим ребятам повнимательнее, то обнаружится единственное произведение, созданное ими, — они сами. Упивающееся своей гениальностью, полотно на двух ногах. На любой тусовке экспонируют они себя в самом выгодном свете, оборачиваясь наиболее изящной стороной невероятно своеобразной натуры к состоятельным зрителям. В этом искусстве нет им равных.

Ну и ладно. Есть гуси дикие, перелетные, а есть домашние. И что с того, если домашний гусь не умеет летать? Но как гордо несет он свою золотоклювую голову! Как звонко гогочет!

Впрочем, всегда найдутся знатоки, которые будут уверять вас, что уподобление художника лешему не имеет смысла, поскольку леших в природе нет.

Если рассуждать так, то можно договориться до того, что и лесов не существует. Ведь что такое леший? Леший — душа нетронутого леса. Много ли неоскверненных лесов осталось в нашем мире? Да, все чаще встречаются истоптанные вдоль и поперек дикоросы без леших. Скоро и лесов не останется. Ну и что? Можно ли на этом основании утверждать: леса — выдумка?

Нет уж, как хотите, а лес без лешего — не лес, и художник, чья душа не родственна лешему, — не художник.

Есть леший, нет лешего — разве в этом дело? Вопрос один: останутся ли леса?

Кому приятно смотреть, как пилят живое дерево?

Это мало чем отличается от убийства животного.

Неизбежно настанет время, когда за срубленное дерево будут судить, как за убитого человека.