Итак, первый вопрос, говорю я, состоит в том, чтобы определить, насколько рабочая плата может быть определена независимо от спроса на труд. Одним из курьезнейших фактов в истории человеческих заблуждений является отрицание со стороны политэкономов возможности такой определенной рабочей платы в то время, как во всех важнейших и во многих неважных областях труда здесь, на земле, она уже имеется в действительности. Мы не продаем с аукциона должности первого министра или епископа, и, как ни выгодна может быть симония, мы не предлагаем епархии тем духовным лицам, которые возьмутся служить за самую низкую плату или дадут самую высокую цену.
Мы (с изысканным остроумием политической экономии) продаем в действительности некоторые назначения, но открыто не торгуем генеральскими местами; заболев, не ищем наиболее дешевого доктора; судясь, никогда не думаем торговаться с судьями; захваченные ливнем, не разбираем извозчиков и не стараемся отыскать самого дешевого. Правда, что во всех этих случаях существует – как и вообще должно быть – конечная зависимость от предполагаемой трудности работы и от количества лиц, желающих ею заняться.
Если бы курс, пройти который необходимо студенту, чтобы стать хорошим доктором, проходился бы массой студентов в надежде получать за свои визиты не по два рубля, а по рублю, то публика, конечно, не стала бы платить им двух. В этом смысле плата за труд действительно всегда определяется спросом, но что касается практического и непосредственного разрешения вопроса, то лучший труд всегда оплачивался и оплачивается определенной суммой, как это и должно быть по отношению ко всякого рода работе.
14
«Как! – воскликнет удивленно читатель, – дурной и хороший рабочий должны получать одинаковую плату?» Конечно. Разница между проповедью одного епископа и другого или между мнениями одного врача и его собрата гораздо больше и по результатам гораздо важнее для вас, чем между хорошей и дурной кладкой кирпича. И, однако же, вы платите и хорошим, и дурным врачам вашей души и вашего тела одинаково, и тем более должны одинаковой платой вознаграждать и дурного, и хорошего работника. «Но я выбираю себе врача и духовника и тем выражаю мое предпочтение к качеству их труда». Выбирайте себе так же и каменщиков; истинная награда хорошего рабочего и состоит в том, что его предпочитают другим. Естественная и правильная система отношений во всякого рода работе заключается в определенности платы за нее, причем хороший рабочий будет всегда занят, а дурной нет. При ложной, противоестественной и гибельной системе дурной рабочий имеет всегда возможность предлагать свой труд за половинную цену и в силу этого или замещать хороших, или принуждать последних работать за половинную плату.
15
Из вышесказанного видно, что равенство платы за труд есть первый вопрос, к правильному разрешению которого мы должны отыскивать самый прямой и пригодный путь. Второй же вопрос, как мы выше сказали, состоит в том, чтобы держать постоянно определенное количество рабочих независимо от случайностей спроса на предмет их производства. Я думаю, что внезапные и разорительные колебания в спросе, неизбежно возникающие в промышленных операциях деятельного народа, представляют единственное затруднение, которое предстоит преодолеть для правильной организации труда. Вопрос этот слишком разносторонен, чтобы можно было рассмотреть его целиком в таком кратком очерке, но мы отметим по крайней мере следующие общие явления.
Плата, дающая рабочему возможность существовать, неизбежно должна быть выше в том случае, если ему приходится работать с перерывами, а не постоянно. И как бы сурова ни была борьба из-за работы, тем не менее нам придется принять за общее правило, что в среднем люди должны получать более высокую поденную плату, если они рассчитывают, что будут работать в неделю не шесть дней, а только три. Предположим, что человек может жить не меньше, как на полтинник в день; при таких условиях он свои семь полтинников должен получить или за трехдневную усиленную или за шестидневную сравнительно легкую работу. Стремление всех современных промышленных операций ведет к тому, что и производство, и торговля принимают форму лотереи; что плата рабочим зависит от спроса с перерывами, а прибыль фабрикантов – от умения их ловко пользоваться различными случайностями.
16
Повторяю, я не стану рассматривать здесь вопроса о том, в какой степени такой порядок неизбежен в условиях современной промышленности, но скажу только, что в своих роковых проявлениях он, бесспорно, совершенно не нужен и является просто результатом алчности хозяев, с одной стороны, и невежества рабочих – с другой.
Фабриканты не могут утерпеть, чтобы не воспользоваться первой представившейся им возможностью нажить деньги, и бешено бросаются в каждую расщелину и в каждый пролом, образующийся в стенах наживы, неистово желая обогатиться и с алчным упорством сопротивляясь возможности разориться, тогда как рабочие предпочитают усиленно работать три дня и три дня гулять, вместо того чтобы шесть дней умеренно работать и мудро отдыхать. Фабрикант, действительно желающий помочь своим рабочим, ничем не может принести им большей пользы как искоренением этих беспорядочных привычек и в себе, и в них. Он должен вести свои дела так, чтобы всегда иметь возможность продолжать производство без перерывов, приучая в то же время рабочих к правильной жизни и работе, убеждая их предпочитать сравнительно низкую, но постоянную определенную плату более высокой, при которой они рискуют быть выброшенными на улицу. Он должен, если это возможно, противодействовать системе усиленной работы за мнимо высокую поденную плату, убеждая людей брать более низкую за работу более легкую, но регулярную. При всяких подобного рода радикальных переменах люди, подвергающиеся им, бесспорно, терпят немало неудобств и потерь. Но не всегда обязательно и наиболее полезно делать то, что не приносит нам никаких потерь и неудобств.
17
Я уже указал на разницу, существующую между группами людей, соединенных с целью насилия и с целью промышленного производства, на разницу, состоящую в том, что первые способны к самопожертвованию, а последние нет. Это странное обстоятельство – причина того, что занятия торговлей и промышленностью пользуются гораздо меньшим уважением, чем занятия военным ремеслом. С первого взгляда кажется неразумным – и многие писатели старались доказать, что мирные и рассудительные люди, занятие которых состоит в том, чтобы покупать и продавать, пользуются меньшим почетом, чем буйные и часто безрассудные люди, занимающиеся убийством. Тем не менее человечество, вопреки философам, отдавало всегда предпочтение солдатам. И это вполне справедливо. Задача военных в сущности состоит не в том, чтобы убивать, а чтобы быть убитыми, и вот за это мир, хотя и довольно бессознательно, чтит их ремесло. Убивать есть дело палачей, и мир никогда не чтил их выше купцов, но он уважает солдат за то, что они отдают свою жизнь, служа государству. Солдат может быть беспечен, пристрастен к удовольствиям и приключениям; всевозможные побочные побуждения, и притом довольно низкого свойства, могут влиять на выбор им этого ремесла и руководить его повседневным образом жизни, но мы уважаем его за то, что, поставленный в проломе крепостной стены и, имея позади себя всевозможные удовольствия мира, а впереди только долг и смерть, он, как мы уверены, не отвернется, а смело пойдет вперед. Он знает, что такой выбор может каждую минуту представиться ему, и поэтому заранее решился и всегда готов смело встретить смерть.
18
Не меньшее уважение питаем мы к юристам и врачам – уважение, основанное на их предполагаемой самоотверженности. При всей учености и ловкости юриста мы главным образом уважаем его в силу нашей уверенности, что, заняв место судьи, он, невзирая ни на что, будет стараться судить справедливо. Если бы мы могли предположить, что он будет брать взятки и пользоваться своей ловкостью и своим знанием законов для содействия несправедливым решениям, то как бы умен он ни был, мы не могли бы уважать его. И это уважение мы питаем к нему исключительно в силу нашей твердой уверенности, что во всех важных случаях справедливость для него будет играть главную роль, а его личный интерес – второстепенную. Причина нашего уважения к врачу еще яснее. Как бы громадны ни были его знания, мы с ужасом отшатнулись бы от него, если бы он смотрел на пациентов как на субъектов, пригодных для его опытов, а тем более, если бы узнали, что, подкупленный лицами, заинтересованными в смерти его пациентов, он употребляет все свое искусство на то, чтобы под видом лекарства предлагать им яд. Наконец, тот же принцип становится вполне очевиден в применении к духовным лицам. Никакая доброта характера не заменит во враче недостатка знания или проницательности ума в адвокате; но духовное лицо, если даже его умственные способности ограничены, пользуется уважением в силу самой его предполагаемой самоотверженности.