Читать интересную книгу Рассказы о пластунах - Владимир Монастырев

— Галина! Живые вы там? Открой.

— Свои, — сказал пластун, опуская автомат.

Галина птицей пролетела мимо него к дверям и отодвинула засов. Дверь открылась, и в подвале стало светло. Парторг шагнул на лестницу.

— Все в порядке? — спросил он.

— В порядке, — оказала Галина и посмотрела на гранату, которую все еще держала в руке.

Плетнев спустился к раненым, а она села прямо на пороге и, положив рядом гранату, стала сжимать и разжимать занемевшие пальцы. Потом привычно потянулась к затылку, вытащила, из развернувшейся прически шпильки и, держа их чуть вздрагивающими губами, ловко закрутила волосы.

Вскоре подошла санитарная подвода, и раненых стали выносить из подвала. Лейтенант приказал санитарам забрать сначала сержанта и пластуна с перебинтованной ногой. Бабенко выносили последним. У входа в подвал лицом вниз лежал убитый гитлеровский автоматчик. Лейтенант безразлично посмотрел на него и отвернулся. Рядом с носилками шла медсестра.

— Галина! — сказал Бабенко.

Она посмотрела на него суровыми глазами.

— Прости меня, — лейтенант здоровой рукой поймал ее руку и сжал, как мог, крепко. Она кивнула головой и чуть заметно улыбнулась.

Впереди идущий санитар споткнулся и тряхнул носилки.

— Осторожно, — строго сказала Галина, — не дрова несете, — и еще раз посмотрела на лейтенанта, пряча в уголках губ улыбку.

МЕЧТАТЕЛЬ

Когда в политотделе собирались комсорги, самым невидным среди них был Семен Давин. Помощник начальника политотдела по комсомолу Евгений Валивач в красном бешмете, Володя Ковалевский в шароварах «як сине море», плечистый, плотно сбитый Кошкин в кубанке с малиновым верхом, чубатый красавец Даньшин… Да кого ни возьми, все рослые, сильные, кровь с молоком хлопцы. А Семен Давин и ростом мал, и сложения хлипкого, только глаза у него — большие, темные, всегда задумчивые, словно смотрит он куда-то вдаль.

— Мечтатель, — говорили о нем товарищи.

До службы в армии Давин работал счетоводом. А хотелось ему стать писателем, и по вечерам он писал роман из жизни революционеров. Главным действующим лицом в романе был молодой революционер, влюбленный в дочь капиталиста. Девушка отвечала ему взаимностью, но ее родители хотели, чтобы он перешел в их лагерь. На этой почве в романе разворачивались умопомрачительные события. Герой произносил монологи на три страницы без знаков препинания, героиня нюхала соли и падала в обморок.

Автор имел весьма смутные представления о времени и деталях быта, о капиталистах он знал, что они живут в «красиво обставленных комнатах» и в трудных случаях жизни «нюхают соли», а подпольщики обязательно собирались тайно и почем зря ругали капиталистов и помещиков.

Однако недостаточная осведомленность в деталях быта не мешала автору: он вообще не утруждал себя описаниями, предпочитая диалог и стремительное действие. Писал Давин быстро, увлеченно и самозабвенно, засиживаясь до вторых петухов. Когда очень уж хотелось спать, переворачивал табурет ножками вверх. Сидеть было неудобно, зато сонливость проходила. Но однажды и это испытанное средство не помогло: провалившись между ножками табурета, Семен заснул, уронив голову на край стола.

В таком положении увидела его утром жена. Сначала она ужасно перепугалась: думала — мужа хватил удар. Потом разобралась, в чем дело, и устроила Семену скандал. Люди они были молодые, скоро помирились, и Давин вернулся к рукописи, которая опять стала пухнуть не по дням, а по часам.

В 1940 году Семена призвали в армию. Без печали оставил он контору, где просидел несколько лет, простился с женой и отправился в часть.

Военная служба ему понравилась, хотя и не обходилась она без неприятностей. Семен был мал ростом, сложен отнюдь не атлетически, так что обмундирование на него подобрать не смогли, пришлось ушивать самый малый из имевшихся на складе размеров. А в фуражку ему подложили чуть не целую газетную подшивку, и все-таки она сползала на уши. Удручала его и физическая подготовка, но он не сдавался, храбро карабкался на турник, отчаянно кидался на забор, срывался, падал и опять прыгал до тех пор, пока не удавалось ему зацепиться и перекинуть себя на другую сторону.

— Молодец, — говорил о нем сержант, — этот свое возьмет.

Рукопись Давин привез с собой и отдал ее политруку, а тот отнес комиссару полка. Комиссар взвесил толстую стопку бумаги на руке, покачал головой и заметил:

— М-да, надо же исписать столько. Ладно, оставь, я прочту.

Через неделю он вызвал Семена и сказал ему, с силой потирая свой бритый череп ладонью:

— Читал я твое повествование. Фантазии в нем много. Сколько тебе лет? — вдруг спросил он, впиваясь острыми коричневыми глазами в лицо Семена.

Давин ответил.

— Молод ты еще, однако надо тебе настоящую литературную консультацию организовать. Вот приедет из окружной газеты товарищ, я тебя с ним сведу.

А политруку роты комиссар сказал:

— Парень он шустрый, грамотный, комсомолец, сделаем его замполитруком.

И стал Семен замполитруком, повесил на петлицы четыре треугольника, а на рукав нашил красную звездочку.

Комиссар как обещал, так и сделал — свел Давина с приехавшим из окружной газеты писателем. Беседа у них затянулась часа на три. Семен вышел после нее красный, потный и взъерошенный. Рукопись он положил в чемодан, на самое дно, а чемодан сдал в каптерку. Разговор с писателем оказался настолько радикальным, что охота к литературным упражнениям у Давина пропала.

Осенью сорок третьего года, когда формировалось пластунское соединение, Семен Давин был уже старшим лейтенантом, успел побывать в нескольких частях, рвался на фронт, но ему не везло: из резервных полков никак не мог выбраться. Внешне он мало изменился — остался таким же щуплым, маленьким, каким был в конторе, только черты лица утратили прежнюю расплывчатость, стали суше, резче. Силы у него не прибавилось, но выносливость он приобрел. А вот форму носить так и не научился по-настоящему. В обычное время все на нем сидело терпимо, но стоило ему разволноваться, как сейчас же пряжка поясного ремня сбивалась набок, пистолет переезжал на живот, фуражка сползала на сторону.

А комсомольская работа шла у него хорошо. Был он выдумщик, умел интересно поставить вопрос на собрании, с подъемом провести митинг, сам увлекался, зажигался новой темой, свежей идеей и будоражил всю организацию. Пока формировались и учились пластунские батальоны, его на всех совещаниях в политотделе ставили в пример и даже заставляли делиться опытом.

Другие комсорги ему не то чтобы завидовали, но относились к его успехам скептически: тут, конечно, дело у него движется, а вот когда в бой пойдем, как оно получится — еще неизвестно. Давин не давал повода думать о нем плохо, но уж очень он был все-таки на вид невзрачен, как-то по-граждански вежлив и совсем не замечалось в нем лихости.

В августе сорок четвертого года после стремительного марша, пройдя за неделю 500 километров, пластуны вступили на территорию Польши.

Совсем близко угадывался передний край: по обочинам дороги встречались разбитые машины, от которых еще тянуло горелым железом, подступавший к дороге слева пестрый лесок местами был посечен и порублен артиллерией, на деревьях еще сочились свежие раны. Казаки уже слышали пушечные удары на западе, а под утро, в чуткой тишине, часовые различали пулеметные очереди.

Н-ский пластунский полк остановился на ночлег в маленьком, утопающем в садах городке. Штаб разместился на площади, тут же неподалеку дымили походные кухни. Сотни стали в роще на окраине городка.

Семен Давин медленно, с любопытством оглядываясь по сторонам, шел по одной из тихих улиц. Аккуратные глухие заборы, невысокие, но прочные, отделяли сады от выложенных брусчаткой панелей. Всюду одинаковые, с решетками в верхней части, желтые калитки, всюду за темной зеленью белые фасады домов. Эта одинаковость и благонамеренность заборов и калиток, домов и садов действовала удручающе и Семену не понравилась. Он попытался обстоятельней разобраться, что же, собственно, ему тут не нравится, но сделать это не успел. На белом заборе появилась долговязая фигура пластуна. Казак сначала перекинул обутые в пыльные сапоги с короткими голенищами ноги, потом сел на заборе и легко спрыгнул на панель.

— Какой сотни? — строго спросил Семен.

Пластун обернулся и сверху вниз взглянул на комсорга. Давин узнал Николая Недильку, самого развязного и расхлябанного в четвертой сотне казака. Бешмет у Николая был до половины расстегнут, низко подпоясан ремнем, изнутри его распирало так, что на животе и в боках вот-вот мог лопнуть.

— Яблоки воровал? — ткнул Давин пальцем в раздувшийся бешмет казака.

— Та зачем же воровать, товарищ старший лейтенант, просто зашел и взял трохи, — черные глаза у Недильки смеялись, маленький аккуратный рот растягивался в улыбку.