Вот уж об этом ни маме, ни мне — тем более! — говорить не хотелось. Надоели мне эти разговоры до смерти. Но разве от тетки отвяжешься?
— Неважно учится, — тоже мучаясь этим разговором, сказал папа. — На работу все рвется...
— Ну и шел бы на доброе здоровье, раз учиться нет охоты! Не-ет, я своих еще где-то в пятом классе предупредила: единая двойка в четверти — и протурю работать. Иначе как же?
Близнецы помалкивали, посматривали на меня с нескрываемым презрением. Они, в общем-то, порядочные лодыри. Но они хитрые. Действительно, до двоек в четверти дело не доводили.
Наверно, папе было неловко от этого разговора. Он задал встречный долгожданный вопрос:
— А ты-то как, Даша?
— Да тоже помаленьку. Нынче вот решили съездить в Чехословакию, на могилу. Давно пора. Да все деньги, деньги... А нынче твердо договорились: едем. Ребята зимой, весной по вечерам ходили в порт. Грузчиками. Я полторы ставки взяла. Вытянули. Вот едем.
Тетка с близнецами не раз ездила по туристским путевкам. И всегда брала меня с собой. А теперь — в Чехословакию — и промолчала.
— Тетка, — попрекнул я ее, — это нечестно!
— Честно! — огрызнулась она. — Ты что, грузчиком бы пошел? Черта с два! Ты бы из батьки всю душу вымотал.
— Вымотал, вымотал! — не стерпел, огрызнулся и я. — Вымотаешь из него! Сам-то каждый год, небось, в санаторий ездит!
При этих моих словах тетка вскочила. Хватила кулаком по столу — подпрыгнули, зазвенели рюмки.
— Подонок! — глядя на меня яростными, очень синими глазами, негромко сказала тетка. — Щенок!
Она подошла к папе, рывком задрала у него на спине пижаму. Приказала мне:
— Иди сюда!
— Даша, брось! Дашка же! — Папа крутился, пытался вырвать у нее пижаму.
— Молчи! — Тетка подтолкнула папу в спину. — Молчи уж! А ты — кому сказано? — иди! — И снова такой взгляд: не хочешь, а пойдешь. — Видишь?
Всеми пятью пальцами, как-то очень бережно, тетка коснулась огромного, уродливого рубца на папиной спине, под лопаткой.
— Видишь? — еще раз спросила тетка.
— Ну, вижу.
— Ты знаешь, что это такое?
— Ну, знаю. Ранение.
— А это? — Она безошибочно нашла маленькую ямку, пониже первой. — Это что?
— Тоже! — буркнул я, сердясь на этот бессмысленный допрос.
— То-оже! — передразнила тетка. — Смерть притаилась, вот что это такое! Отсюда, — она снова коснулась верхнего, под самой лопаткой рубца, — отсюда я ногтями, чуть не зубами рвала осколок — неглубоко сидел. А он крыл меня матом: быстрей, быстрей! Осколок мешал ему стрелять. Такой бой шел — каждый автомат на счету. Вырвала все же. Тот, второй, позже. На полгода позже, а, Коля? Тот возле сердца у него. Ждет своего часа.
Тетка бережно, как больному, опустила папе пижаму.
— А ты: «Каждый год в санаторий ездит...»
Она села, зажала лицо в ладонях. Посидела, покачалась. И, не отрывая ладоней от лица, вдруг прочла горько:
Мы не от старости умрем — От старых ран умрем...
Откуда мне было знать про тот осколок? Маленькая такая, незаметная даже ямка… Про большой рубец я как-то, в детстве еще, спросил у папы. Он лаконично ответил:
— Ранение.
Я спросил:
— Больно было?
Он ответил:
— Не очень.
И все. Откуда мне было знать про тот осколок?
VIЯ долго не мог уснуть. И все мерещился мне тот осколок. Тетка потом рассматривала последний рентгеновский снимок папиного сердца. И показала снимок мне — я попросил ее показать. Кончиком мизинца тетка тронула что-то черное, маленькое, угловатое и сказала:
— Он.
Он был совсем рядом с сердцем. Тетка смотрела на него сосредоточенно, не мигая, как смотрела в центр фотографии. Мама с тревогой следила за теткой. Одно, что мама безоговорочно признавала теткиным плюсом, — ее хирургический опыт. Но на тети-Дашином лице не было написано ничего. Просто серьезное лицо. Лицо врача, разглядывающего рентгеновский снимок.
Без единого слова она отдала снимок папе. Зачем им слова? Они и без слов понимали друг друга. Пусть «конский», но папа тоже доктор.
И вот я лежал в постели, а осколок все стоял у меня перед глазами. Маленький, черный, угловатый. «Притаившаяся смерть» — тетка никогда не бросалась такими словами.
Мне виделось, как по утрам, в часы «пик», папу жмут и давят в метро. И осколок начинает давить, жать на ту узенькую перемычку, что отделяет его от сердца. А ведь папа мог бы не ездить. Выходить утром из дома и прямо идти на свои фермы. Но он ездит. Каждый день. Его жмут и давят...
...Тетка сказала: «Я ногтями, чуть не зубами осколок рвала. А он крыл меня матом: быстрей, быстрей! Осколок мешал ему стрелять. Такой бой шел — каждый автомат на счету».
Вот тебе и «конский» доктор!
...Ночь. Московская ночь без темноты. Мне никогда не мешал свет от фонарей, пробивающийся сквозь шторы. Теперь мешал.
Наверно, он мешал и маме с папой. Они ворочались. И вдруг мама шепотом сказала:
— Вот бешеная. Приедет, намутит и уедет. Ей хоть бы что. Своих-то учит — шутка ли, на третий курс перешли. А нашему... «И шел бы на доброе здоровье!» — очень сердито передразнила она тетку. — Вот и сорвется после таких-то слов. Теперь у него лишний козырь: тетка поддержала. Вот уж действительно бешеная!
Папа ничего не ответил. Только кашлянул. И кашель, конечно, надавил на осколок. И мне стало страшно.
Тетка в столовой заворочалась на раскладушке. Тоже кашлянула. И сказала громко, не боясь никого разбудить:
— Коля, может, удалить, а? При теперешнем уровне хирургии не скажу, что пустяк, но уже можно. Без особого риска. Может, удалить? Ну его к черту, а, Коля?..
г. Рига.