Читать интересную книгу Правила весны - Пётр Капица

Предмет у «фокусника» знать не важно. Важен документ, исписанная тетрадка. Если с книжки ловко скатано — значит хорошо. Это у него называется Дальтон-планом.

Но вот шум за стеной оборвался. Значит где-то маячит опасность. «Фокусник» вероятно уже меняет лицо, поправляет очки, подходит к столу и серьезным рубящим тоном объясняет физическое явление, с опаской поглядывая на дверь.

А ребята паиньками усиленно ломают карандаши на тетрадочных листах, списывая дословно из физики Цингера.

У нас же тишина. Эта девяностая страница. Хищные феодалы. Нужно прочесть и записать вывод.

Даже оглянуться опасно, не то чтобы навернуть кому-нибудь по «кумполу» книжкой или засмеяться, обязательно встретишь круглые спокойные глаза, от которых виски потеют и краска бьет в лицо.

Поэтому обществоведение урок не особенно любимый, с нетерпением ждут звонка, после которого можно сорваться и кучей слететь по лестнице. А там, давя тощих слесаришек, гамузом вырваться из проходной.

* * *

Вечер.

Буду писать стихи.

Здорово получится, если в нашем общежитейском гвалте талант откроется и будет он называться Громом.

За стенкой комната «ярунков». Ярунок — это безобидный столярный инструмент для измерения угла, простая тупая деревяшка. У них кто-то тренькает ка балалайке, кто-то орет частушки, его перебивает волчьим завыванием другой.

Вытаскиваю свою папку. У меня как у портнихи — бумажные лоскутки, вырезки.

Сегодня буду писать о девчонке, которая может смеяться, может… Все может.

Карандаш в работе. Но что ж это так нескладно получается, точно в романах, которые читает наш педагог «Дыр-доска». Рву листки. Вокруг меня бумажная пена. Зарываюсь в ней, комкаю…

Чего это орут там «ярунки». Хоть бы струны этой трин-калки треснули. Как в прибой, увеличивается и растет бумажная пена.

Но кто это дышит на мою голову? Оглядываюсь…

За моей спиной баррикада из ребят. До этого они отдыхали на койках, а теперь заливаются в радостном ржании. Ловко подкрались.

— Ты пиши, мы мешать не будем. Посмотрим только.

Для угрозы вытаскиваю пузырек чернил. Они знают, чем это пахнет. Не раз уходили размалеванными. Но сегодня их не проймешь. Они низко нагибаются, дышут в шею, в плечи, голову…

Как тут писать? Даю Шмоту щелчок (он за всех отдувается) и складываю листки. Ребятам больше заняться нечем, по одному улетучиваются. Остается Толька. Он лежит лицом в подушку. Подушка от пота и грязи пятниста, как леопард.

Над Толькиной койкой надо бы прибить надпись: — Обращаться осторожно. И если это исполнять, он будет славным парнем. Душа-парень. Смеяться и врать тоже может без передышки.

— Только, что там у вас в мастерской вышло?

Он отрывает от подушки лицо и смотрит куда-то в сторону. Он спокоен.

— Ничего… В морду дал, чтоб не приставали.

— Почему ты к завмасту не пошел? За это больше влепят.

— Перед кем я оправдываться буду… Сами придут, если захотят.

Он уже зло смотрит на меня, потом резко поворачивается спиной. «Ярунки» успокоились. За стеной тихо. Зато в открытое окно со двора врывается бумканье гитар, хохот и визг девчат.

Сесть что-ли опять писать. Нет, не пойдет. Там во дворе наверное… А впрочем, какое мне дело, что где-то хохочет и бесится Нина. Но для чего я беру кепку? Почему ноги сами торопятся спуститься вниз, во двор?

Двор наш как дно высохшего озера, над которым нависли четыре серых глазастых стены. Посредине столб с фонарем. В одном углу двора ребята ходят в обхватку, у них гитара, песни. В противоположном углу играют в «два мало — три много».

У выхода, прислонившись к стене стоит Нина. Перед нею двойка ребят. Они состязаются в кривлянии друг перед другом. Нина смеется.

Умышленно не замечаю этого, проскакиваю к играющим, ко там все заняты — я лишний.

Бреду к калитке. У меня обида. А на кого? Кто разберется, на кого здесь нужно обижаться.

Наша улица темна и куца. Подпираю угол дома. По улице торопливо пробегают прохожие. Какой я балда. Чего легче было бы просто подойти третьим к Нинке. Восемнадцать лет, а такой тюпа. Теперь неудобно, ведь не заметил…

Вдруг чья-то рука вскакивает под кепку, сжимает метелку волос. Я узнаю ее. Ждал и был уверен, что так случится.

— Ты что фасонишься?

Голова моя послушно мотается под сильными пальцами, в которых скрипят волосы.

— В следующий раз не проходи мимо, задрав нос.

Я не сержусь. Рад, здорово рад даже, что попало.

Локоть к локтю, пальцы между пальцев. У ней левая рука, у меня правая, ее сердце бьется рядом. Итти тесно, но лучше этой тесноты не придумаешь… Так можно ходить без конца.

Проходим по трамвайной линии. У остановки торчат первогодники. У них состязания чемпионов от трамвайной «колбасы».

Двойка из них садится на «колбасу» встречных трамваев и уезжает. Остальные терпеливо ждут того, кто раньше приедет с другой стороны. Чтоб так приехать, чемпион должен сменить десяток трамваев. Это — победитель. И так по очереди.

Нина подбегает к ним, заглядывает под кепи, спрашивает фамилии, читает наскоро испеченные нотации. Первогодники отругиваются, увиливают, разбегаются, чтобы снова собраться и продолжать состязания.

Нина возвращается с видом победителя. Опять рука в руку. Так мы можем исколесить наш квартал сотни раз. Слов и смеху хватит.

Только разве можно «гарбузовцу» куда-нибудь незаметно скрыться, разве можно таким необычным делом заниматься — ходить в одиночку да с девчонкой. По нашим следам тайная разведка. «Шпики» крадутся, прячутся за углами, но не выдерживают, у ворот окружают толпой и тащат домой.

Хороший сегодня вечер.

* * *

Когда в кармане, в тумбочках, в общих шкафчиках пусто — это значит «колун».

«Колун» — это такое время, когда общежитейцы больше всего изобретают, когда все таланты переключаются в одно искусство — искусство добыть жратву.

Руководство и учитель в этом деле — старый анекдот о смышленом солдате, сварившем из железного колуна славную похлебку.

Обычно над общежитием «колун» нависает за два, за три дня до получки. Но в этот месяц над «гарбузией» он грозно повис за десять дней.

Когда в шкафчике зияет неприятная пустота, когда желудок подымает бузу, поневоле станешь изобретателем. Но что выдумаешь, если все способы использованы, устарели?

Юрка — непревзойденный талант и в этих делах. Он в первый же день обшарил все карманы, существующие в «гарбузии». В результате появилось пять медных монет. Пять темных кружков, на которые не захочет сменяться ни одна порция обеда. И все же «гарбузия» обедала.

Юрка пошел по цехам, с беспечностью богача позванивающего монетами. Так он обошел работающих ребят, каждому шепча на ухо:

— Курить захотелось… На папиросы только копейки не хватает.

При этом тряс карман.

— Будь друг — добавь!

К обеду во всех его карманах трезвонила медь.

Ужин добыт таким же способом. Шмоту «нехватало» копейки на письмо.

Следующий день беспощаден. Откуда-то все знают, что в «гарбузии» «колун», что гарбузовцев надо опасаться.

Обеденный перерыв тосклив, как осеннее хлюпание. Тоску желудка забиваем картинками и рассказами журналов. Вся «гарбузия», мрачно насупившись, сидит в красном уголке под хрюкающим и свистящим радио.

О жратве молчок.

* * *

Вечер.

Тут бы греметь комнатному оркестру, звучать речами, нужно бы качать Грицку, пировать!

Грицке к концу дня мастер объявил:

— Ну, белобрысый, с завтрашнего дня ты работаешь за поммастера. На совещании выдвинули. Подымай ноздри.

Грицка лучший ученик слесарки. Герой дня.

А в «гарбузии» точно покойник — скука, тишина.

Те, кто посмётливей, легли спать — «А то еще ужинать захочется».

Остальные уткнулись в книги. Время тянется как бесконечный ремень.

Еще такой день и такая же ночь.

Утром мы — «гарбузия» — сдаемся. «Колун» одолел.

Юрка вытаскивает свою драгоценность — готовальню в бархатном футляре. Гладит ее, вздыхает и кладет на стол. Толькина старая кожанка взмахнула, как подстреленная, рукавами, и, скорчившись, легла рядом. К ним присоединилась разноцветная горка моих книг и Грицкин французский ключ.

— Кто загонит?

— Иду. У нас мастер заболел, — вызывается Самохин, опустив глаза в пол.

— Есть, только к обеду, с монетой на заводе будь. А то совсем отощаем.

Шмот мечтательно:

— Как это революционеры голодовку объявляют?.. Вот бы научиться.

* * *

Толкучка жадна.

Самохин притащил семь измятых рублевок. Отдал, боясь смотреть в глаза

— Больше не дают, а книги принес обратно,

Чеби изменяет законам «гарбузии».

— Маловато, нехватит на коллективную шамовку. Придется раздавать каждому. Пусть экономит,