мелодии вполне отвечает моему нетерпению и… сомнениям. Где-нибудь через 16–20 тактов непременно начну сползать в модуляцию тоном ниже — в ре-бемоль минор, поэтому уже сейчас тяготею к меланхолии и медленно-нервной интонации…
Однако — стоп! Опасно увлечься и отдать себя во власть одной лишь внутренней нематериальной силы: безгласая мелодия всегда чище, глубже и откровенней, нежели исполняемая в пространство и публично, зато и доступна она для наслаждения и тревоги — лишь самому себе. И это зачастую грозит возможностью затерзать душу до состояния физической боли, ни с кем не поделившись, поэтому стремлюсь подзатянуть эмоции в тугой квадрат и обращаюсь к продавщице охраннице мертвых муз — с вопросом:
— Не позволите, добрый день, попробовать вон тот инструмент… С тремя педалями, что ли? — Да-да, в углу, который… если позволите.
— Бога ради, — без особого одобрения прозвучал ответ. — Только вот верхнюю крышку совсем не обязательно трогать, там ничего интересного не имеется.
Мне захотелось было пояснить охраннице муз состоятельность интереса к внутренностям инструмента, но я побоялся окончательно утерять не угасшую еще мелодию, молча присел на краешек треногого кресла, а голова принялась руководить минорными пальцами.
Неожиданно мягкий тембр понравился мне, на сердце вновь стало беспокойно и щекотливо, хотя и пытались помешать попеременные скрипы входной двери и правой педали, залах опилочной пыли от клавиатуры и сверлящий спину (седьмой шейный позвонок) кривой взгляд недовольной чем-то охранницы. Но ничего, я уже потихоньку привыкаю к этим маленьким врагам, уже начинаю думать вперед — для любимого минора — и вновь опускаю веки…
Получилось недолго, но — хорошо!
Аккуратно закрываю крышку и, с чуть притворной стыдливостью, оборачиваюсь и встаю… Мне нравится сегодняшний день, поэтому я опять стремлюсь на улицу — к воздуху, свету и действиям…
Открываю дверь магазина наружу. Не скрипит, не сопротивляется… Но глаза запоминают эту дверь своею беглой нелогичной памятью. Эта память глаз (без участия мысли) свойственна тому состоянию человека, когда секундой назад ему удалось верно угадать, верно захотеть и верно выразить свою месяцами вынашиваемую и сокровенную жажду к совершенству и общению с Прекрасным в их конкретных проявлениях — будь то посредством клавиш, кости, голоса или даже высвобождением мышечного потенциала (ударом в челюсть, например, — если кто заслужил). Эта память глаз совсем не избирательна, она слепа, она — радуется, подобно малым детям“ или малым животным. В то же самое время мысли, рассудок, логика и прочие «принадлежности» черепной коробки вдруг — по собственной воле или же просто так (что вероятнее) — отключаются, перестают работать, балуются и отдыхают от той работы, которая истрачена была неделями и месяцами, подготовляя сердце к долгожданной удаче воплощения: музыки— в звуках, динамики — в танце, другой динамики — в слове, ударов пульса крови— в акварельном листе или в бронзовом изгибе губ…
Это отступление к памяти зрения и «выпадению» логики, характеризующим состояние творческого удовлетворения, чистоты ощущений и — в известном смысле — «активной» наивности я употребляю здесь лишь целью оправдаться за собственное пижонство, допущенное мною при выходе из магазина в беседе с молодой семьею— папой, мамой и маленьким Колей.
…Придерживая дверь и будучи одной ногой на тротуаре, я вдыхаю полной взволнованной грудью и помогаю маме с Колей и папой выйти из магазина инструментов, а рослая мама, загадочно улыбнувшись, обращает ко мне такие слова:
— Простите нас, молодой человек, за беспокойство и не совсем обычную просьбу… Видите ли, мы тут решили к сентябрю определить нашего Колю — он очень способный у нас мальчик— в школу музыки, десятилетку, а достойного инструмента подобрать пока не можем… Не хотели бы вы, молодой человек, немного помочь нам в этом и прямо сейчас подъехать в Гостиный Двор… Мы, знаете ли, приезжие… и боимся в спешке купить плохое или какое… бракованное, что ли, пианино. Покупаешь ведь надолго, можно сказать — на всю жизнь… А тут говорят, что из наших инструментов, даже если одной фабрики, не сразу найдешь то, что хотелось бы. Поэтому позвольте просить вас…
— А почему в Гостиный, здесь не нравится? — слегка перебиваю я рослую маму крошечного Коли.
— Как вам сказать… Там, знаете ли, больше выбор, целый зал большой и… говорят… еще на складе много есть. Хотя марки вроде такие же как тут— тоже «Красный Октябрь», «Ласточка», «Сонет» и., вот этот… на котором вы…
— «Эллингтон», — каркнул щеголеватый папа. — тоже рослый и с молодым элегантным брюхом под одеждой, — но здесь правая педаль уж очень неприятно рычит…
— Да, вот и Элентоны там тоже стоят, в чехлах… А мы, молодой человек, дадим вам… чтобы, знаете ли, зря вам не таскаться… за беспокойство… три рубля, например, — продолжала мягко атаковать супруга Колиного папы, много и безуспешно при этом улыбаясь, часто хихикая и подтягивая правое плечо к щеке. — Или даже пять, как скажете. Так сказать, искусство — требует!
Жадная поспешность и птичья суета клубились вокруг этой заботливой мамы, папа, напротив, был чрезвычайно тверд в эмоциях и напоминал застрявшее в водовороте равнинной реки бревно, ну а мальчишка выглядел уставшим и печальным: мордашка его иногда приподнималась для вздохов тоски. Называли же Колю весьма любопытно — Колё (реже — Коля, когда он фигурировал в третьем лице). И я решил спросить у него, бывал ли он в зоопарке…
— Не бывал, — промычал Коля и спрятался за маму, как за хищную, но родную птицу.
— Напрасно…
Тут я открыл для Коли новую страницу к его младенческому (не замусоленному еще) арсеналу фактов, явлений и переживаний — в образе старого «ленинградского» тигра. Я объяснил ему (да!), что вообще тигры — самые красивые из земных зверей, а обитатель нашего северного зоопарка — не исключение. Для красного словца (и по другой причине тоже) я осмелился добавить к этой характеристике полосатого зверя еще и ту немаловажную деталь, что тигр, проникнувшись к собеседнику доверием и забыв на время главную свою печаль, может сделать бескорыстный подарок в виде жевательной резины, а иногда — даже ананаса. Вот, дескать, лихие какие дела имеют место происходить в нашем городе…
Николай уже рванулся было поведать о том, как ему хочется в зоопарк, но тут деревянный папа совершенно неожиданно высказал недовольство:
— Вы, гражданин, еще слишком молоды, чтобы позволять себе дерзить и произносить всякие иронии в сторону старших…
Еще какие-то нужные и теплые слова высказывал этот лесной человек, который и впрямь был года на два старше меня. Хотя — черт его разберет…
— Всего доброго и… разнообразных успехов!.. А тебе, Колё, — оптимизма и верных друзей… — закончил я беседу,