Не верю.
Не хочу.
Не могу поверить...
...между тем в нескольких шагах от нас останавливается "москвич". Глаза устали вглядываться. Я не сразу сознаю, что на сей раз это они — наши непослушные, наши своевольные, наши жестокие, наши единственные, наши любимые, покидающие нас дети... Наши дети. Вот они выходят из машины. Миша, которого мы знаем с двенадцати лет, с нечаянной встречи во время прогулки на Медео. Было золотое алма-атинское бабье лето, темная зелень гор, горячий, зыбящийся воздух над лентой сверкающего под ярким солнцем шоссе... Они шли рядом, неловко, церемонно беседуя, Миша и Мариша, как это водится при первом знакомстве в двенадцать лет. Шли по каменистой, заросшей кустарником обочине, вдоль дороги, а мы с женой и родители Миши, посмеиваясь, шли и наблюдали за ними сзади. Если бы знать, куда приведет та дорога...
Он невысок ростом, но хорошо сложен, плечист, с черной вальяжной бородкой на красивом точеном лице, карие глаза покраснели после бессонной ночи, проведенной в таможне, на сдаче багажа. На нем расписанная латинскими буквами майка, привезенная как-то нами с курорта, сумка, болтающаяся на боку, дипломат в руке... Рядом — наша Мариша - миниатюрная, с гривой черных, захлестнувших плечи волос, по-детски широким овалом лица, серыми, с голубинкой, глазами — такие были у моей матери, у моего деда... Она тоненькая, как говорится — "и в чем душа держится", на ней желтая, как яичный желток, кофточка, над вырезом проступают косточки-ключицы... Она ведет за руку Сашеньку, нашего внука. На нем смешной, сшитый в дорогу костюмчик, слишком просторный для малыша: курточка с широченными плечами, брючки со штанинами до земли... Он солидно, размашисто шагает, у него серьезная, ответственная мордочка — светлая шелковистая челочка на выпуклом лобике, светлые, как у матери, глазки, курносо вздернутый носик... Все как у всех. Он не бежит, не бросается нам навстречу. Со стороны это кажется "взрослостью", продиктованной новым — "взрослым" — костюмчиком и смутно ощущаемой важностью момента. Если бы так... Бледное личико, синеватая тень под глазами, сиреневый оттенок ногтей... Он не бегает, как положено детям. У него врожденный порок сердца — "Тетрада фалло". Сложный, да еще и атипичный порок, который у нас в Москве, в институте Бакулева не берутся оперировать. Говорят, такие операции делают "там"... И это — причина, по которой я молчал, когда Миша и Мариша сказали, что намерены ехать. Другое дело, что на их решение мало повлияли бы любые мои слова... Однако я их не произнес...
Все так не просто...
И теперь они уезжают...
Сотни, тысячи людей уезжают, и у каждого — свои причины, своя судьба, тут нельзя ни одобрять, ни осуждать огулом.
Алма-Ата — Vien. Тирасполь — Массачусетс. Одесса — Лос-Анжелес...
Мишины родители — с нами рядом. Они растеряны не меньше нашего, но стараются держаться. Все мы стараемся держаться...
Мы идем с Сашенькой, я сжимаю — осторожно и крепко — его кулачок. Я хочу, чтобы моя ладонь запомнила — его форму, его упругую хрупкость, его тепло. За плечами у Сашеньки — маленький, специально сшитый рюкзачок. С ним было немало хлопот, но теперь он очень гордится своим рюкзачком. Будь мне столько же, сколько ему — четыре года — я испытывал бы то же самое. Но сейчас я смотрю на этот рюкзачок, на пристегнутый к слабой детской спинке горбик — и пламя стыда охватывает мое сердце. Стыда и отчаяния... Это не рюкзачок для игры или воскресных прогулок — это Сума Изгнания, вот что это такое...
Меня пронизывает, простреливает эта мысль — и горячая горечь обжигает мои глаза, а вторая — свободная — рука сжимается в кулак...
КТО МЫ? ОТКУДА? КУДА ИДЕМ?..
Брось свои иносказанья
И гипотезы святые,
На проклятые вопросы
Дай ответы мне прямые...
Генрих Гейне1
Когда и как началась наша Вселенная, когда и как?..
Этого мы не знаем: среди множества гипотез — ни одной достоверной.
А когда и как возникла Жизнь на Земле?..
И это нам неизвестно.
Каждому из нас известно только одно: число, месяц и год, когда сам он родился. Известно в точности.
О себе я могу сказать, что я родился седьмого февраля 1931 года...
Когда и что было началом Холокоста — Катастрофы европейского еврейства?..
Первое Вавилонское пленение — акция, проведенная Навуходоносором почти три тысячи лет назад? Крестовые походы, обагрившие земли Европы еврейской кровью в XI веке? Кишиневский погром? "Хрустальная ночь", учиненная Адольфом Гитлером в 1938-м? Что было началом, за которым следовали - Бабий Яр, Освенцим, "дело врачей"?..
Разве горный обвал, — камнепад, грохот, содроганье земли, удары глыбы о глыбу, скалы о скалу, завалы, перегораживающие горные долины, погребающие ревущим, неудержимым, всесокрушающим потоком и крохотные селенья, и многолюдные, многотысячные города, — разве они начинаются не с тихого, едва слышного шороха? Не с короткого щелчка — кремень о кремень — где-то там, на вершине горы? Не с легкой, шелестящей осыпи?..
Граница... Рожденье... Начало...
Не знаю —
как,
для кого,
когда...
Для меня это был один из дней в середине декабря 1987 года.
С него-то и начался новый отсчет в моей жизни.
Здесь, в этой точке, она переломилась, распалась — на "до" и "после".
Произошло это так.
2
После планерки я задержался в кабинете главного редактора. Была обычная планерка, с обычными разговорами — что и почему выпало из прошлого номера, что должно войти в следующий. Завы сдали заявки отделов, ответственный секретарь попрекнул кое-кого за нарушение сроков, кто-то кого-то слегка подколол, пожурил — скорее всего так, для общего оживляжа... Дела в журнале шли неплохо. Несмотря на шквал публикаций в центре, нам удавалось держаться на поверхности, даже увеличивать и без того немалый для провинции тираж. Так что редакция, хоть за последнее время она и сменила отчасти свой состав, продолжала по старой традиции ощущать себя единой семьей, в которой если и случаются ссоры, то недолгие, а в общем-то все привыкли друг к другу, притерлись, у каждого свое место, на которое никто не покушается, и все полны взаимопонимания и готовности в любую минуту помочь и поддержать друг друга. По крайней мере, так мне казалось.
И когда несколько человек, в том числе и я, после планерки задержались на пару минут в кабинете у Толмачева, и он сказал мне:
— А ты не читал?.. — и обратился к кому-то: — Дайте и Герту прочесть, как члену редколлегии, пусть скажет свое мнение... — в этом не было ничего особенного. На планерке я уже слышал, что получен какой-то материал, связанный с Мариной Цветаевой, и что надо бы скорее поставить его в номер. Шел он, естественно, по отделу поэзии, я заведовал прозой, но если надо — почему не прочесть, да еще и Марину Цветаеву?..
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});