Девушка в красном снова хихикнула.
— Котик, слыхал пословицу: было бы желание, а способ найдется?
Конан кивнул и оторвал у каплуна ножку.
— Так вот, чтоб ты знал: не было у меня такого желания. Ни капелюшечки. А способ нашелся. — Она громко рассмеялась.
— Чтоб мне окочуриться на собственной свадьбе! — воскликнул юноша-немедиец в трех локтях справа от Конана. — И ты? — Он перегнулся через стол и уставился на светловолосую.
Она кивнула. И спросила в свою очередь:
— А тебя, малыш, где замели?
— Я тебе не малыш! — У немедийца обиженно дрогнули пухлые губы. — Хочешь по кличке звать — пожалуйста. Пролаза, к твоим услугам! Я к Паквиду в городской дом пробрался, хотел в кубышке поскрести, да мне там теплую встречу приготовили. Потом два дня продержали в погребе с пауками, кормили, правда, на убой… А нынче утром сюда перевезли. Сказали, пройдешь испытание — будешь прощен, работу хорошую получишь. Как будто мне одной работы мало! Я, может, по ночам не меньше зашибаю, чем любой паквидов холуй…
Конан не поверил собственным ушам. Где это видано, чтобы вора, пойманного с поличным, нанимали в стражники?
— А ты? — Он перевел взгляд на девушку.
— Что — я? — Она усмехнулась, вытирая губы рукавом.
— Зовут-то как?
— Саба.
— Откуда будешь?
— А тебе на что знать? Какая разница?
— Да никакой, пожалуй. Мало ли на свете непотребных девок… Тоже, небось, хотела Паквида нагреть?
— Угадал, котик. Как тебя…?
— Конан.
— Только насчет шлюхи ты маленько промахнулся. Никакая я не шлюха, а честная налетчица. Просто разок встала под фонарь — дай, думаю, погляжу, что выйдет. А вышел конфуз! Только это я с Очаровашкой познакомилась, да прижала его к стеночке в уютном переулке, только нож достала, а мне на шею сзади — шнурок! Придушил проклятый телохранитель, что твою шавку безродную! Правда, не до смерти. Очухалась я, гляжу — подвал, горшок для дерьма, люк в потолке… Ну, смекаю, пропали мои годы молодые, погибла моя девичья краса! Уж лучше бы прикончили…
— Но потом-то выпустили, — заметил Конан.
— Ага, выпустили… в вашу теплую компанию. Ну, правда, котик, какой из меня страж? Я же тут все растащу…
Над длинным столом раздавались дружные хруст и чавканье. Только иранистанец Мугандир сидел, угрюмо сутулясь, и не прикасался к пище.
— Чего это он? — сказал Конан Сабе, кинув на угрюмого иранистанца. — Не жрет совсем…
Светловолосая неопределенно пожала плечами. Жонглер Фефим, сидевший напротив Мугандира, услышал слова киммерийца и заинтересовался:
— Правда, Мугандир, ты чего? Боишься, отравят?
Иранистанец выпрямил спину и окинул стол надменным взглядом.
— Как тебе ответить, жонглер… Я боюсь того, чего не понимаю. И не вижу в этом ничего постыдного. Я — тертый калач, на своем веку немало дорог исходил и всякого навидался… и травили меня, и резали. Но тут, — он повел вокруг себя рукой в кольчужной рукавице, — мне отчего-то совсем не нравится. Во-первых, не люблю, когда мягкие подушки под зад суют, во-вторых, когда тень ишака загораживает солнце истины…
Фефим укоризненно покачал головой.
— Так-то оно так, Мугандир, но у нас в Шадизаре очень строгие законы гостеприимства. Отказаться от пищи в чужом доме — значит смертельно обидеть хозяина. Да и вообще, ворота на запоре, и кто знает, когда нас отсюда выпустят. Будешь упрямиться — еще, чего доброго, ноги с голодухи протянешь. Ты лучше бери пример вон с того молодца, Баррака, — он указал на коренастого пикта в набедренной повязке из козлиной шкуры — его тело напоминало мешок, туго перевитый морскими канатами; из нескольких сабельных ран на плечах и груди, грубо зашитых конским волосом, сочилась сукровица. Пикт скалил зубы и рычал по-звериному, терзая жареного поросенка и брызгая на соседей соком; те ругались, но никто не решался отвесить свирепому дикарю оплеуху. — Вот откуда берутся силы, — с улыбкой пояснил Фефим.
— Он прав, — сказал иранистанцу Пролаза. — Мне тут нравится еще меньше твоего, даром, что ли, я два дня куковал в вонючем погребе. Но законы гостеприимства — дело святое, раз угощают — давишь, но ешь. Да не бойся ты! Рассуди сам: какого демона Паквиду нас травить?
Вняв увещеванием, Мугандир неохотно взялся за нож, воткнул его в форель и переложил рыбину на свое блюдо. Не снимая кольчужных рукавиц, он содрал с форели кожу и сунул в рот кусок белого мяса. Прожевал с недовольной миной на лице. И вдруг схватился обеими руками за горло. Соседи встревожено повернулись к нему.
— Кость! — просипел он. — В горло воткнулась! Окхх… больно!
— А, Кром! — воскликнул Конан, глядя, как багровеет лицо иранистанца, как вылезают из орбит глаза. — А ну, пасть открой!
Мугандир не подчинился — его рассудок отступил под натиском невыносимой боли и ужаса. Конан оторвал его руки от горла, заставил раскрыть рот. Мугандир закашлялся, брызгая в лицо киммерийцу пережеванной форелью.
— Свечу мне! — крикнул Конан, окидывая зал диким взором.
Фефим выдернул из канделябра горящую свечу, поднес к голове Мугандира.
— Ищи, — сказал он киммерийцу. — Я посвечу.
Конан молча вырвал у него свечку, перевернул огоньком вниз. Затрещал фитиль, на недоеденного каплуна закапал воск. Подождав, пока конец свечи хорошенько размякнет, Конан погасил пламя и сунул свечу в рот Мугандира, безжалостно затолкал в горло.
— Кхрхр… кхга… — снова захрипел и закашлял иранистанец.
— Что ты делаешь? — ошеломленно спросила Саба. — Ему ведь и так не сладко!
Конан не ответил. Обезумев от боли и страха, Мугандир вдруг изо всех сил вонзил зубы в его пальцы. Конан выругался, дал ему крепкого тумака и заставил снова широко открыть рот.
— Терпи, болван, для тебя же стараюсь! — рявкнул он.
Наконец, решив, что воск, наверное, уже застыл, он выдернул свечку и удовлетворенно кивнул. Претенденты, столпившиеся вокруг, увидели торчащий из свечи острый конец рыбьей кости.
— Ловко! — восхитился Пролаза. — А я и не знал такого способа.
— Я только что придумал, — ухмыльнулся Конан.
— Ну да, заливай! — не поверила Саба.
— Ох-хх… — произнес Мугандир, мешком валясь со стола. Саба опустилась рядом с ним на корточки.
Фефим рассмеялся.
— Струхнул, бедняга! Ничего, очухается.
— Конечно, очухается, — сказала Саба, ощупывая иранистанца, — только не здесь, а на Серых равнинах.
Конан ушам своим не поверил.
— Точно, готов, — подтвердил Пролаза, наклонясь над Мугандиром. — Надо же было от такой ерунды окочуриться! Вот тебе и тертый калач.
— Он до смерти боялся отравы, — рассудил Фефим, — а тут еще эта кость. Вот сердечная жила и не выдержала, лопнула. Выходит, предчувствие не обмануло.