него неизвестно, что могло бы ещё выйти, а из прогресса – известно что…» Так писал в своё время Андрей Платонов. И нельзя с уверенностью сказать, что «древлее православие» не грело душу подвижников никоновской церкви – ведь слышали же многие от преподобного Серафима Саровского: «Если бы решимость имели, то и жили бы, как отцы, в древности просиявшие».
Нам, как и Марии Аввакумовой, уже не понять во всей глубине и значимости для будущего России трагедии раскола. «Стойкие оловянные сродатики старой веры! Какие сгустки космической жизни насыщены ею?.. Не вем, не вем… ПРАХ НЕИСТОВОГО В ВЕРЕ АВВАКУМА СХОРОНЕН В ОГНЕННОЙ СТИХИИ МИРА» (Аввакумова М. Стихи Марии. Изд. дом «Сказочная дорога», 2014. С. 196).
Ф. М. Достоевский и Н. С. Лесков считали, что «Житие» непереводимо на европейские языки и тем не менее оно переведено на французский, английский, немецкий, итальянский, шведский, венгерский, японский, китайский, турецкий и др. языки. Творчество протопопа Аввакума тщательно изучают в европейских институтах славистики (интересно, есть ли у нас таковые?). Французский славист Пьер Паскаль (1890–1983) в своём фундаментальном труде «Протопоп Аввакум. Начало раскола» писал: «В нём, в этом гениальном человеке, обитала удивительная духовная свобода, питаемая глубокой верой в провидение и постоянным погружением в сверхчувственный мир». Ученик Паскаля Жорж Нива считал отношение к позиции староверов «мерилом русского патриотизма». Из многочисленных памятников древнерусской литературы лишь два – «Слово о полку Игореве» и «Житие» протопопа Аввакума – считаются памятниками всемирного культурного наследия.
Современные литераторы, те, которые хотят сохранить в своём творчестве «природную русскость», кого волнует русская история «во дни торжеств и бед народных», а также и читатели, которых привлекают «старинных слов узорные ларцы», будут обращаться к творчеству и судьбе Аввакума.
Поверим предсказаниям академика русской словесности В. В. Виноградова: «слава протопопа Аввакума лишь набирает силу, и грядут, грядут еще его святые, «громкопохвальные дни».
Глеб Пакулов писал «Гарь» с надеждой, что «громкопохвадьные дни» великому русскому писателю протопопу Аввакуму – уже реальность.
Тамара Бусаргина
Бусаргиной Тамаре Георгиевне – жене и другу – надёжному посошку моему в странствиях по стёжкам-дорожкам Отечества Русского.
Пускай раб-от Христов веселится, чтучи!
Как умрём, так он почтёт, да помянет пред Богом нас. А мы за чтущих и послушающих станем Бога молить: наши оне люди будут там у Христа, а мы их во веки веком. Аминь!
Протопоп Аввакум
Глава первая
Вторую седмицу не молкнет гуд сорока сороков московских колоколен. Звонарь Ивана Великого старец Зосима oт труда бессонного изнемог, сидит на полу звонницы, подперев костлявым хребтом каменную кладку, и, вяло помахивая рукой в сползшем на локоть пыльном подряснике, управляет малым звоном, вроде бы только пробуя настрой колоколов, а уж и теперь земля и небо постанывают. И так который день. Едва тронулся Никон с мощами святого Филиппа из далекого монастыря соловецкого, так и возликовали города попутные вплоть до Первопрестольной. В ней теперь пребывать святому, тут ему особая честь и привечание.
Отряженные в помощь Зосиме дюжие стрельцы – пятеро с одной, пятеро с другой стороны семидесятитонного колокола – чуть-чуть покачивают напруженным вервием многопудовое било.
– Бо-ом!.. Бом!..
От колоколен до теремных крыш и обратно метельными табунами шарахаются голубиные стаи. Обессилев, припадают на кровли, но новый рёв меди подбрасывает их, и они, одуревшие, соря пометом и перьями, всполошно уметываются ввысь, но тут же снежными хлопьями сваливаются обратно. Зной июльский, ярь златокупольная, переголосица стозвонная. Ни облачка, ни ветерка.
На много вёрст видны с колокольни окрестные дороги, виляющие к стольному граду. Потому и сидит на самом темени Ивана Великого остроглазый послушник. Он-то и узрел первым в сиреневомаревой дали движение к Сретенским воротам, пыль высокую и шевеленье многолюдное. Векшей скользнул вниз в медностонущее творило, заблажил:
– Везу-у-yт!!!
Откупорил Зосима уши, заткнутые овечьей шерстью, силясь уразуметь оглушенным умом – о чем вопиет послушник? Уразумел, поднялся на тряских ногах, строго нацелил на стрельцов очёсок кудельной бороденки и бодро зарубил сверху вниз растопыренной пятерней. Уперлись и дружно закланялись по сторонам толстотулого колокола взмокшие стрельцы. И взревела утробно во всю свою грудь крепкокаменная звонница, от рвущей боли в ушах расстегнулись стрелецкие рты.
– До-он! Бо-ом-м! До-о-н-н!! Бо-о-ом-м!!!
И, повинуясь Ивану Великому, будто под бока пришпоренные, радостно взыграли все прочие звонницы московские, оповещая люд православный о явлении к месту вечного упокоения святых мощей митрополита Филиппа, умученика Отроч монастыря, удавленного по приказу многогрешного царя Ивана Грозного окаянным Малютой Скуратовым.
От гуда всемосковского заколыхалась земля, ахнул, приседая, запрудивший улицы народ хлынул толповою стеной к Сретенью. Вихрь пыльный, горячий взыграл над Боровицким холмом и пошел, колобродя, к Зарядью.
У церкви Димитрия Солунского и дальше – вдоль Мучного ряда и до ворот Сретенских – обочь дороги глухим заплотом стрельцы выставлены. Начищенные полумесяцы бердышей волнами колеблются, будто два ручья переливаются, отблескивают ярь солнечную, жгут глаза. Тут, у Солунского, не так гомотно, тут стрельцов погуще, тут сами большие бояре плотно стоят, да в степенности. Им и жара не жара: одеты богато, по-праздничному – в шитых золотом полукафтаньях, в мягких узорчатых сапогах, в шапках горлатных да в опушенных соболями мурманках. У древних князей и бояр седые навесы бород от тяжкого дыха на груди ворошатся. Стоят, переглядываются ревниво – не выпер ли кто поперед другого не по чину. Первенствующий здесь – воевода Алексей Никитич Трубецкой, друг царя. Он и мощи святого Иова встречал. По левую руку от него мается краснолицый и потный князь Никита Иванович Одоевский, комнатный боярин и дружка государев. По правую руку замер степенный, себе на уме, оружейничий Богдан Хитрово, тоже любимец царёв. За ними теснятся полукольцом тесть государя Илья Милославский, дядька царя Морозов Борис Иванович, князья и бояре Стрешневы, Салтыковы, Долгорукие и прочие. Здесь же во втором и третьем ряду приказные дьяки – Иван Полянский с Дементием Башмаком со товарищи.
А обочь дороги, чтоб не застить очей думских бояр, чинно замерло черное и белое духовенство московское, высшее. Наособицу, по другую сторону дороги, впереди пяти рядов певчих, скучились дьяконы и протопопы во главе с духовным отцом царя – Стефаном Вонифатьевым. Тут одеждой скромной, опрятной, лицами радостными выделяются настоятель Казанской церкви, что на торгу, Иван Неронов, Даниил костромской, протопопы Логгин муромский с Аввакумом Петровым да смешливый муромский поп Лазарь.
За певчими – море людское, мужская и женская часть родовитых фамилий московских. Стоят друг от друга отдельно, как в церкви.
Едва показалась черная, заморской работы рессорная