Читать интересную книгу Пионовый фонарь: Японская фантастическая проза - Огита Ансэй

Зло может порождать только зло, и все, в таком мире одержимы злым духом, как Юмимаро — дядя наместника. Его смерть обнажает тайное: пронзенный стрелой племянника, Юмимаро обретает подлинный облик — это «старый матерый волк со вздыбленной шерстью, который сдох, захлебнувшись черной кровью».

А мир людей? Может быть, там обитает Добро? Нет, там царит похоть, подлость, обман. Это мир корыстолюбивого Фудзиути и глупой развратной Уцурохимэ. Он не может противостоять Злу, он сам погряз во грехе. И лишь мир нечисти, явленный в образе девы-лисы Тикусы, несет в себе некое светлое начало. Как не вспомнить прелестную лисичку из новеллы Тэйсё «Как заветный лук стража заставы Ки…», легендарную Кудзуноха и героинь «Лисьих чар» Пу Сунлина?..

Стремясь отомстить наместнику за обиду, Тимуса стремится влить яд сомнений в его душу и толкнуть на путь ошибок — но именно с ней он познает красоту любви чистой и бескорыстной. Это она докладывает. Мунэёри о том, что творится во дворце и провинции, — но напраслину не возводит. Тикуса идет с возлюбленным до конца, навстречу собственной гибели — и сгорает «в пламени людской злобы».

Все исчезло, все взял огонь возмездия — остались лишь буйные заросли пурпурных астр, возросших на человеческой крови…

Прежде чем погрузиться в волшебный мир теней и сновидений, попытаемся все же понять, почему столь жизнестойким оказался жанр «повествования о чудесном» в японской литературе.

Изменчивые климатические условия, географические особенности островной страны с частыми природными катаклизмами породили в глубокой древности благоговение перед духами — хозяевами природы. Слабые отголоски этого слышимы и ныне — например, в эстетических категориях (мономанэ — подражание вещам, мононо аварэ — очарование вещей), в традиционном искусстве, направленном не на преодоление материала, а на выявление его скрытой сущности. Именно в особенностях японской национальной психологии, японского менталитета, густо замешенного на мифологии, и следует искать, пожалуй, истоки живучести волшебной новеллы. Религия синто не умерла, — а значит, живо и мифологическое сознание.

Не следует сбрасывать со счетов и традиционный для Японии философский, религиозный и культурный синкретизм (как буддизм уживался и уживается с синтоизмом, как западная культура успешно сосуществует с традиционной восточной, так и «повествование о чудесном» отнюдь не вступает в противоречие с современной научной фантастикой). Но главное — это, пожалуй, выработанный веками уникальнейший японский механизм адаптации к заимствованным элементам чужеродной культуры. Упрощенно принцип его таков: переняв у других, наполнить собственным содержанием, — не уничтожая при этом прежнего, ибо перечеркнуть прошлое значит подрубить корни, питающие будущее.

Кстати, любопытно было бы сопоставить в этом аспекте историю японского «кайдана» с историей нашей, отечественной фантастической прозы. Ведь Запад (и Россия в частности) во все времена и эпохи с той же легкостью отбрасывал свое прошлое, с какой ящерица избавляется от собственного хвоста. Правда, прошлое все равно прорастало — спустя тот или иной промежуток времени. Мелкие корешки успевали засохнуть и утрачивались безвозвратно, но ствол был жив и пускал новые побеги. Это в полной мере относится и к фантастической традиции в русской культуре: мифологическая стихия отринутого язычества прорастала в волшебной сказке, обнаруживала себя в мощной фольклорной струе, пронизывающей все творчество Пушкина и Гоголя, в русской романтической новелле XVIII — начала XIX века, в «страшных рассказах» А. К. Толстого; фантастические мотивы А. Погорельского, О. Сомова, М. Загоскина, А. Бестужева-Марлинского (без колебаний задвинутых во «второй-третий ряд» и преданных забвению) в свою очередь обрели новую жизнь в произведениях романтиков первой четверти нашего века — В. Брюсова, А. Чаянова и других, а позднее выплеснулись, несмотря на мощные цензурные заслоны, в блистательную дьяволиаду М. Булгакова.

Сейчас в нашей стране интерес к фантастическому, а точнее даже к мистическому, вспыхнул с невиданной силой. Летающие тарелки и полтергейст (ну как тут не вспомнить «нехорошую» квартирку № 50?), возродившиеся из пепла астрология и хиромантия, лозоходство и ясновидение, телепатия, телекинез, левитация, кожное зрение и прочие загадочные парапсихологические явления, — конечно, вся эта современная «чертовщина» щекочет нервы, дразнит воображение и бросает вызов окостеневшему рациональному мышлению. Но дело не только в «экзотичности» самого предмета: болезненно острым бывал интерес к мистическому во все моменты общественных потрясений…

Почему же, спросите вы, мы предлагаем вам именно в этот момент сборник «Пионовый фонарь», буквально битком набитый «загадочным и ужасным»? Что это — дань моде? Желание угодить читательской публике? Не будем лукавить: отчасти. Если любопытствующему читателю угодно «загадочное и ужасное» — что ж, извольте. Но при этом вы по крайней мере можете быть уверены: это захватывающе интересно и не испортит вашего вкуса. А кроме того, — это и есть наша главная цель, — вы познакомитесь с пока не слишком известным в нашей стране жанром японской литературы, откроете для себя новый пласт культуры народа, очень бережно относящегося к своим национальным корням. И мы от души надеемся, что повести и новеллы встретят у вас восхищенное понимание — ведь при всех различиях японского «повествования о чудесном» и русской фантастической прозы внимательный глаз обнаружит в них немало похожего.

Ну а теперь — переверните страницу. И, может быть, вы вместе с героями произведений увидите «сквозь волшебный кристалл сгустившейся атмосферы кусочек иного, потустороннего мира» — мира реальной небыли и ирреальной были, озаренного таинственным, ужасным и прекрасным светом пионового фонаря…

Г. Дуткина

АЛЫЙ ПОЯС

Рассказы

Огита Ансэй

РАССКАЗЫ НОЧНОЙ СТРАЖИ

О тэнгу и гибели монаха

Вам, конечно, ведомо, что за существа эти тэнгу?[6] — начал рассказчик. Много бед воспоследовало от них монахам. Даже и во времена нынешние те, кто предается чрезмерной гордыне и высокомерию, могут уподобиться тэнгу, только что без клюва и крыльев. Горе тому, кто возомнит, что превзошел все науки и искусства, — не миновать ему гор Курама.[7] Стоит хоть раз сойти с пути праведного, оступиться, и ты уже добыча тех, кого называют супостатами Будды, из племени бесов и оборотней.

За этим вступлением последовал сам рассказ.

Некогда в столичном квартале Дайго, сойдясь вместе, монахи предавались досужим забавам. Один из них вышел и все никак не возвращался. Его товарищи, заподозрив неладное, послали за ним в храм, но там его не оказалось. Тщетно разыскивали его и в Фу сими, и в Курусано, и в Удзи, и на переправе Сэта, и в квартале Дайго. Все очень горевали по пропавшему.

Через три дня служка одного из храмов отправился в лес за хворостом. Он увидел, что над одной из отдаленных гор развевается что-то белое. Воротясь в храм, он поведал об этом тамошним монахам. Те встревожились и решили разузнать, в чем там дело. Цепляясь за выступы скал и стебли трав, они поднялись на эту крутую гору. На самой ее вершине, на высоком дереве висело белое монашеское одеяние. Внизу лежали расчлененные останки монаха. Правая и левая руки, соединявшиеся некогда в «молитвенной печати», были отделены от туловища, губы, твердившие санскритские заклинания «дхарани», утратили всякий цвет.[8] Зрелище было надрывающе-печальное. Вероятнее всего, это были козни тэнгу. Если ты нарушишь какую-либо заповедь и лишишься благодатного заступничества, повергающего ниц духов земли, тебе угрожает постыдная и жалкая участь.

О чудовищном пауке

Рано поутру, еще затемно, некий человек отправился в синтоистский храм. Когда, тихо читая нараспев молитву, он проходил вдоль ограды, он вдруг услышал в святилище ужасные стоны. Взбежав по каменным ступеням в молельню для паломников, он увидел оплетенного паутиной человека и громадного паука, который уже впился ему в шею. При его появлении паук сразу же скрылся. Подойдя к несчастному, он распутал его и осведомился: «Кто ты такой?» — «Как видите, я странник, — последовал ответ. — Я пришел в храм вчера вечером в сумерках. Остановиться на ночлег было негде, и я решил заночевать здесь, в молельне. Пока я предавался печальным раздумьям о своей горькой доле, о жизни, проведенной в бесконечных странствиях, вошел слепой музыкант — дзато.[9] У него был вид усталого путника. Усевшись рядышком, мы беседовали о превратностях скитальческой судьбы, и я уже было подумал: „Вот мой истинный собрат“, как вдруг дзато вытащил шкатулку для благовоний и, сказав: „Не правда ли, хороша вещица?“ — бросил ее в мою сторону. Я поймал шкатулку правой рукой, и она тотчас же накрепко к ней прилипла. Я попытался отодрать ее левой, но прилипла и левая рука. Тогда я пустил в ход ноги, и они сразу же приклеились. Меж тем дзато обернулся громадным пауком, впился мне в шею и стал сосать мою кровь. В тот миг, когда муки мои достигли того предела, за которым жизнь обрывается, появились вы, мой спаситель. Отныне вы для меня как отец».