совершен в Берлине.
Договор вступает в силу с момента обмена ратификационными грамотами и действителен в течение пяти лет.
Заблаговременно до истечения этого срока обе договаривающиеся стороны согласуют между собой дальнейшие формы своих политических взаимоотношений» [33, с. 250–252].
С формально – правовой точки зрения договор был, разумеется, двусторонним. Однако с учетом реалий 1926 г. в политическом смысле он представлял собой одностороннюю гарантию Германии неучастия в возможных враждебных Советскому Союзу комбинациях ее новых партнеров по Локарно. Одностороннюю, потому что никакие международные комбинации с участием СССР против Германии в 1926 г. и в течение последующих пяти лет действия договора не просматривались.
Если рапалльское соглашение заключалось в ожидании революционного прилива, то Берлинский договор подписывался в обстановке отлива сил европейской революции. Во внешнеполитических расчетах Кремля, однако, Германия, – все равно какая, революционная или империалистическая, – сохраняла роль форпоста, за которым советский режим надеялся пересидеть, если Европу сильно заштормит. Менялись только средства достижения цели.[4] Теперь ставка делалась не на революционизирующую роль Германии в разжигании пан-европейской социальной войны, победа в которой пролетариата решит раз и навсегда проблему внешней безопасности СССР, а на отвлечение сил англо-французской коалиции и ее восточноевропейских союзников с московского направления на берлинское ввиду постепенного восстановления могущества их недавнего врага. Иными словами, на знаменитые «межимпериалистические противоречия».
Значение германского политического и военного фактора в деле обеспечении внешней безопасности «советской власти» не может быть правильно оценено, если упустить из вида, что на протяжении 1920-х и первой половины 1930-х гг. у этой власти, по существу, не было боеспособной армии. Вооруженная трехлинейками неграмотная, недисциплинированная и относительно немногочисленная толпа с неуютной для властей политической ориентацией под названием «Рабоче-Крестьянская Красная Армия», не могла быть эффективным инструментом европейской политики Кремля.[5] И хотя никто не собирался нападать на СССР, коммунистическим доктринерам, застрявшим в окопах гражданской войны и интервенции, угроза империалистического «крестового похода» мерещилась повсюду. Насколько незащищенными они чувствовали себя можно судить по тому факту, что в опасных противниках числили Румынию, Польшу, Финляндию. Судя по документам, в 1925 г. Наркомат обороны был не уверен даже в том, что СССР сумеет выстоять в оборонительной войне с прибалтийскими государствами [59]. В этих условиях квазисоюзная Германия, восточный фланг которой выходил в тыл лимитрофных государств[6], а западный оттягивал на себя военные, финансовые и политические ресурсы англо-французской коалиции, была едва ли не главной надеждой Москвы на безопасное существование.
Вот почему «предательство в Локарно» рапалльского брудершафта вызвало бешеную ярость Кремля. А поскольку все правительства Германии во второй половине 1920-х гг. либо были сформированы социал – демократической партией самой или с ее с участием, либо пользовались ее поддержкой в вопросах внешней политики, то гнев Кремля обрушился именно на нее. Еще одним «грехом» социал – демократов была их борьба за «республиканизацию» Рейхсвера, т. е. за его реальное, а не формальное подчинение политическому руководству страны. Это, опасались в Москве, разрушит рапалльский фундамент, поскольку именно сотрудничество армий было его цементирующим элементом. Сказалась, конечно, и внутривидовая борьба на левом фланге.
Тотальное столкновение Кремля с германской социал-демократией спровоцировала серия статей о тайном сотрудничестве Рейхсвера с Москвой, опубликованных 4–7 декабря 1926 г. центральным печатным органом СДПГ газетой «Форвертс». Имея в виду подавление армией восстаний германского пролетариата, газета бросила Кремлю тяжелейшее обвинение в том, что он «подстрекает немецких рабочих на выступление против пулеметов, начиненных русскими боеприпасами». В ответ Правда» обозвала германских социал-демократов «социал-Иудами» и «лизоблюдами английского империализма» [ «Правда». – 1926. – 5 января]. Последней каплей, переполнившей чашу московского терпения, стало инициированное фракцией СДПГ в конце декабря 1926 г. парламентское расследование Рейхстагом деятельности Рейхсвера в СССР. Публичное раскрытие тайн советско – германского военного сотрудничества, осуществлявшегося в нарушение международных соглашений об ограничениях на вооружение Германии, грозило уже конфликтом Москвы с Лондоном и Парижем и вынудило СССР в авральном порядке отказаться от всех нелегальных форм этого сотрудничества, которые, конечно, были его сутью.
В отместку под давлением Сталина Коминтерн объявил европейскую, прежде всего, германскую социал-демократию главным врагом мирового пролетариата и его классовой родины – СССР. Война против нее продолжалась в течение многих лет и начала стихать только ближе к середине 30-х годов. Например, выступая по этому вопросу на 16 съезде ВКП (б), Молотов назвал усиление борьбы с социал-демократией «главной задачей компартий в теперешних условиях» и призвал «к усиленной борьбе против социал-фашизма по всей линии». [48, с. 419–420, 427].
Союзницами Кремля в начатой им войне против социал-демократической Германии стали две другие – коммунистическая, готовая выполнить любой приказ Москвы, и национал-социалистическая, возведшая войну реванша против англо-французской коалиции в ранг главной национальной задачи. (Оговоримся: в области внешней политики. Между тем, российский философ А. С. Ципко совершенно прав, обращая наше внимание на то, что первопричиной фашизации ряда стран послевоенной Европы была их реакция «на существование ленинского Коминтерна». Конкретно же для германского национал – социализма внутриполитическая задача борьбы с коммунизмом была равновелика внешнеполитической задаче борьбы против Версаля). Помимо прочего учитывалось, что именно эти две партии могли усилить свои электоральные позиции за счет пролетарского и мелкобуржуазного избирателя СДПГ.
Чтобы оттеснить от власти социал-демократических и прочих пацифистов и поставить на их место сторонников реванша, Москва заставила немецких коммунистов на протяжении пяти лет фактически блокироваться с национал-социалистами при решении важнейших внешне – и внутриполитических вопросов жизни страны. Операция удалась, и в 1933 г. во главе германского правительства, а вскоре и страны, встал А. Гитлер.[7] Историк Р. Медведев справедливо назвал раскольническую линию сталинской верхушки в международном рабочем движении «главным «подарком» для германского национал-социализма» [107, с. 141].
Москва поспешила заверить новые власти в Берлине в том что, несмотря на антифашистскую риторику советской пропаганды, здесь не драматизируют произошедшие в Германии перемены. О стремлении СССР иметь с новой Германией хорошие отношения в беседах с немецкими представителями высказывались Председатель ВЦИК М. И. Калинин, нарком обороны К. Е. Ворошилов, нарком иностранных дел М. М. Литвинов, заместитель наркома обороны маршал М. Н. Тухачевский и др. [см.: 5, с. 24–25]. Летом 1933 г. в неформальной беседе с послом Германии в СССР Гербертом фон Дирксеном секретарь ВЦИК СССР А. Енукидзе передал ему мнение Сталина, что «национал-социалистическая перестройка германского государства может иметь положительные последствия для германо-советских отношений» [121, с. 95].
В национал-социалистическом Берлине также прекрасно сознавали непреходящее значение рапалльской политики координации внешнеполитических усилий с СССР в борьбе против Версаля. Принимая 28 апреля полпреда Л. М. Хинчука, Гитлер заявил, что «оба наши государства должны как бы признать непоколебимость факта взаимного существования» и что «независимо от разности мировоззрения обеих стран