лежала суковатая Калошина палка. Герка вставил её в ручку двери так, что другой её конец упёрся в косяк. «Отличный запор», — подумал он, прислушался и крадучись сошёл с крылечка. Он выскочил к ребятам еле живой от страха:
— В сенях кто-то ходит.
Постояли, послушали.
— Ко-кошка, наверное, — несмело сказал Пека.
Третья яма была почти готова. Докапывали её, мешая друг другу. Вдруг кто-то вскрикнул. Из окна задом вылезала Калоша.
Ребят рядом с Гер кой уже не было.
Герка прыгнул через забор и перевалился в огород. Упал на что-то мягкое, оно взвизгнуло и отскочило в картошку.
— Не видишь, что ли? — зло зашипел на него Витька-вратарь, зажимая щеку.
Старуха огляделась, прошла по улице, долго рассматривала ямы. Выругалась, подобрала чью-то лопату и стала их закапывать.
Герка чуть не ревел от бессильной злости. Он замёрз, лёжа в сырой ботве.
— Ничего сегодня не выйдет, — разочарованно шепнул ему Витька-вратарь, и он с радостью согласился.
— Пошли по домам.
Герка долго не мог уснуть, ворочался на скрипучей раскладушке и доказывал сам себе, что он посадил бы топольки, если бы не помешали ребята. Задремал. Но кто-то сказал ему во сне «слабо», и он ошалело вскочил.
Был синий рассвет. Герка вспомнил о топольках, стукнул кулаком по подушке и стал торопливо одеваться.
У завалинки Калошиного дома дремала заблудившаяся курица.
Герка раскопал ямы, приволок с пустыря три тяжёлых обстриженных деревца. Уже гребешок солнца вынырнул из-за посёлка, когда он поставил в яму последний тополёк и сел рядом, тяжело дыша и утирая пот испачкана ной в смоле ладонью.
Топольки торчали криво. Ну и пусть, лишь бы прижились.
Герка почувствовал на себе чей-то взгляд и обернулся. У калитки стояла Калоша. Она медленно подошла, опираясь на палку.
— С водой деревца-то сажают, недоумок. Шкодить умеете, а когда до дела дойдёт… — Она запнулась и стала разглядывать Герку так, словно впервые видела. — Возьми-ка вёдра в сенях и марш за водой.
Пять раз сбегал Герка на пруд. Сначала зачерпнул полные вёдра, еле дотащил. Потом стал носить по половинке. Старуха выгребала руками землю из-под корней топольков. Потом Герка лил на них воду, и она сгребала землю обратно, разминая пальцами сухие комья.
Наконец она выпрямилась, держась за поясницу, и опять стала внимательно разглядывать Герку.
— В горле что-то пересохло, — пробормотал он, проглотив слюну.
— Может, и я такая была? — старуха взлохматила ему волосы, вздохнула. — Чай в печи ещё не остыл. Пошли.
Герка несмело двинулся за ней.
Избёнка была тёмной и маленькой: кухонка, печь и комнатка, в которой едва уместились диван, стол и два фикуса в зелёных кадушках.
Старуха достала из печи фарфоровый чайник. Герка представил, как будет расписывать ребятам свои приключения. Чай пил у Калоши! Каково!
— Мы ещё и цветы у вас посадим, — прихвастнул он. — По всей улице — цветы!
Старуха как-то неловко смахнула со стола крошки, достала чашки из прибитого над диваном шкафчика. Герка стал рассматривать фотографии на стене. Они были вставлены в большую чёрную рамку. Вот молодая женщина в кожане, на ремне у неё кобура. А рядом усатый матрос с забинтованным глазом. Они стоят по стойке смирно. На другой пожелтевшей фотографии женщина держит на коленях карапуза и смеётся. Она очень похожа на Калошу. А вот два молоденьких солдата, стриженые, без пилоток, сидят верхом на козе. Наверное, это старухины сыновья. Герка знал, что они погибли на войне.
— У нас в школе такая же есть, — сказал он, кивнув на фотографию. — Только большая и без козы. В красном уголке висит, где все знаменитые ученики.
Старуха посмотрела на него испуганно и беспомощно, словно хотела защитить от Герки сыновей: не трогай их, что ты понимаешь в этих делах.
Герка сидел в уголке и ёрзал на стуле. Он вдруг подумал, что не всегда Калоша была старой и одинокой, что та женщина с кобурой у пояса — тоже она. Он попробовал взглянуть на себя глазами той женщины и испугался. Ему стало холодно в пустой Калошиной избушке, где, наверное, когда-то было тесно и весело. Теперь в ней пахло чем-то зябким и нежилым. Давнишней застарелой бедой.
Полкило смеха
Синяк под глазом надулся и стал совсем фиолетовым. Венька пробовал растирать его пятаком. Тёр-тёр и счеснул кожу у переносья.
— Был бы старинный полтинник, — сказал Пека, — он знаешь как синяки впитывает? Прикоснулся — и нету. Сам посинеет весь — во как!
Пека сутулился, как все длинные мальчишки.
— Я тебе прикоснусь! Я тебе впитаюсь! — закричал Венька. Схватил Пекину боксерскую перчатку и швырнул через забор.
— Ну-ка, полегче!
Пека сначала выпятил грудь, потом втянул голову в плечи и стал задом отступать, опасаясь пинка. Так и пятился до самого забора. Вскарабкался на него и снова выпятил грудь. Венька запустил в него палкой, и он нырнул в крапиву.
Дома Венька прилип к зеркалу. Весь правый глаз заплыл, только щёлочка осталась. А ему через час в школе играть короля в спектакле. С таким-то фонарём!
Завтра он наставит Пеке тридцать восемь таких фонарей, под всеми глазами сразу. И чтоб каждый — с яблоко. Узнает, как хвастаться боксёрской перчаткой.
Вышел этот Пека со своей перчаткой на улицу и попросил:
— Дай стукну. В грудь.
— На, — сказал Венька.
Тот размахнулся, а Венька присел. И тут из глаз брызнули цветные горошины и расплылись кругами. Пека перепугался.
— Больно, да?
— Ни капельки, — сказал Венька, и собственный голос эхом отозвался в голове, как в пустой бочке.
Он покачался и сел на землю.
— На, меня нокаутируй, — упрашивал Пека. — Изо всех сил.
Его потное лицо качалось и прыгало. Зря ему Венька тоже не стукнул. Изо всех сил. В челюсть. Хлоп — и