Читать интересную книгу Черно-белое кино (сборник) - Юрий Левитанский

Рубеж

Из старой тетради

Травка в окопе жесткая и шершавая.Летное небо, невыносимо синее.Пьем скупыми глотками болотную воду ржавую,и от этого жажда становится невыносимее.А ведь есть где-то реки (то ли Волга, а то ли Висла),вода родниковая зябкая, как ветер рассвета.Но раскаленное солнце над нами повислои снижается медленно, как осветительная ракета.А она смеется над нами – вода без меры и счета.Стороной идут облака, черные и горбатые.Раненый просит воды, поминая бога и черта,но раскаленное солнце медленно, медленно падает.И когда мы вылазим на бруствер, и бежим по песку прибрежному,и немцы бросаются вплавь, не надеясь на нашу милость,чувствую я, что солнце висит над нами по-прежнему,но что-то такое в мире переменилось.Это воде возвращается ее изначальная ценность.Волны зализывают кровь на песке и следы.И мир, на части разрозненный, вновь обретает цельностьи вновь состоит из простых вещей – из солнца, земли, воды.

«Не там, где сходятся…»

Не там, где сходятся,где встречаи на ромашках ворожат,где, губ не пряча,не переча,уже собой не дорожат, —совсем не там,а много позжеесть час,незнаемый тобой,где две судьбы,еще не схожих,одной становятся судьбой.А до того,в горах плутая,на крутизну,под облакатебя ведет тропа крутая,не проторенная пока.Секут дожди и почву месят,грозя обвалами камней.…Который год,который месяциду к тебе,а ты ко мне.О, как тропа моя извита,и ты на нейв иные днито вдруг теряешься из виду,а то —лишь руку протяни.И снова пропасть под ногаминепостижимой глубины,и равнодушными снегамимы, как стеной,разделены.В пути застигнуты пургою.С дороги сбились.Но веснойвсе начинается другою,неповторимой новизной.И я смеюсь над буревалом,где страх меня одолевал,где я грустил,за переваломувидев новый перевал.Ломая кромку ледяную,опять бежит моя тропатуда, где сходится вплотнуюс твоей судьбоймоя судьба.

«Моя любовь к тебе – как горная вершина…»

Моя любовь к тебе – как горная вершинаили волна солоноватая морская.Все, чем я жил и чем живу, она вершила,ни на минуту от себя не отпуская.Я видел, как она растет и как шагает,то сокрушительна, а то нетороплива.Она то стужей леденит, то обжигает,пора прилива у нее, пора отлива.Она не бросит ни за что, но и не проситбежать за ней, когда за дверью непогода.Она раскинется тайгой, где нету просек,а то прикинется рекой, где нету брода.А ты все так же дорожишь лишь небом синим.Зачем ты веришь в эту ложь, не понимаю,и так растерянно дрожишь под небом зимним,и так испуганно живешь от мая к маю.

«С мокрой травы в лесу…»

С мокрой травы в лесу стряхиваю росу.Хочешь, стихотворенье из лесу принесу?В комнате, еще темной, чмокнешь во сне губами.Земляникою пахнет теплой? Сеном? Или грибами?Где-то кузнец стрекочет, травинка щеку щекочет —тебя разбудить от солнца стихотворенье хочет.А ты все не просыпаешься, все ты не просыпаешься,одними губами сонными медленно улыбаешься:«Что, мол, опять за шалости? Нет в тебе, видно, жалости!Где же черты солидности, признаки возмужалости?..»Все это знаю издавна – не к чему повторенье.Тихо выходим из дому – я и стихотворенье.Мутную тишь дремотную ранняя птаха будит.Нет у меня солидности, видимо – и не будет.Дачу еще не выстроил, не обзавелся чином.Толстую палку выстрогал ножиком перочинным.Иду не спеша, помалкиваю, палкой своей помахиваю,с мокрой травы в лесу стряхиваю росу.

«He бойся явных – бойся тайных тюрем…»

He бойся явных – бойся тайных тюрем.В одну из них тебя еще заманят.Застенчивыми шторами и тюлемрешетки откровенные заменят.А там шкафы, насупленные, строже,чем стражники, глядящие из мрака.А там слоны поставлены, как стражи,на подписные томики Бальзака.Крепка тахта, окованная плюшем, —как в прочности семейной заверенье.…Приходим в гости. Ужинаем. Пляшем.Благодарим хозяйку за варенье.От музыки подрагивает горка,поставленная в узенький простенок.О, сладкое варенье! О, как горькоот медленно играющих пластинок!О, ханжество тюремного комфорта,где пахнет прошлогоднею сиреньюи газовая высится конфорка,как памятник забытому горенью!Похвальность добродетельности верной —не все равно ли, с милым ли, не с милым!…А на углу уже торгуют вербой.Она тревожит запахом несмелым.Она бела, как твой домашний кафель.Две ветки покупаю наудачуи, маленькие, влажные от капель,несу в твою тюрьму, как передачу.

«Лес лопочет у окна…»

Лес лопочет у окна в полудреме.Женщина живет – одна в чужом доме.Дом не брошен, не забит. Войди в сени —и почувствуешь: забыт, забыт всеми.Полумрак и тишина, ничего кроме.Женщина живет – одна в чужом доме.На диване дремлет кот ожирелый.Муж ей дарит в Новый год ожерелье.Он ей много покупал, много купит.Тянутся к ее губам его губы.Занавешено окно, постель постлана.Все вокруг занесено. Уже поздно.Лес бормочет у окна в ночной дреме.Женщина живет – одна в чужом доме.

«Как медленно тебя я забывал!..»

Как медленно тебя я забывал!Не мог тебя забыть, а забывал.Твой облик от меня отодвигался,он как бы расплывался, уплывал,дробился, обволакивался тайноюи таял у неближних берегов —и это все подобно было таянью,замедленному таянью снегов.Все таяло. Я начал забывать твое лицо.Сперва никак не мог глаза твои забыть,а вот забыл, одно лишь имя все шепчу губами.Нам в тех лугах уж больше не бывать.Наш березняк насупился и смолк,и ветер на прощанье протрубилнад нашими печальными дубами.И чем-то горьким пахнет от стогов,где звук моих шагов уже стихает.И капля по щеке моей стекает…О, медленное таянье снегов!

Румынские цветы

Из старой тетради

Пропыленные клены и вязы.Виноградные лозы в росе.Батальоны врываются в Яссыи выходят опять на шоссе.Здесь история рядом творится.И, входя в неизбежную роль,нас державные чествуют лицаи приветствует юный король.Сквозь цветы и слова величальныемы идем, сапогами пыля,и стоят генералы печальныеза спиной своего короля.Астры падают справа и слева,и, холодные хмуря черты,напряженно глядит королевана багровые эти цветы.

«К морю стремился…»

К морю стремился, морем дышал на юге.Но когда мое сердце слушать начнут врачи —они услышат отчетливо посвист вьюгии голос филина, ухающего в ночи.Бьет кабарга копытцами дробно-дробно.Бьется над логом сохатого трубный зов.Это Сибирь в груди моей дышит ровновсей протяженностью древних своих лесов.Это во мне снега по весне не таюти ноздреватый наст у краев примят.Птицы Сибири в груди у меня летают.Реки Сибири в крови у меня гремят.Это во мне медведи заводят игры,грузно кряжи качаются на волне.Ветер низовый. Кедры роняют иглы.Хвойные иглы – это во мне, во мне.Это во мне поднялся и не стихаетветер низовый, рвущийся напролом.Смолка по старой лиственнице стекает.Бьет копалуха раненая крылом.Я ухожу из вьюги, из белой вьюги.Лодка моя качается на волне.Еду куда-то. Морем дышу на юге.Белые вьюги глухо гудят во мне.

«Где-то в городе белом…»

Где-то в городе белом, над белой рекой,где белеет над крышами белыми дыми от белых деревьев бело —в этот час по ступеням, как горы, крутым,как его пролетевшие годы, крутым,поднимается он тяжело.Он в передней привычно снимает пальто,и никто не встречает его, и никтос ним не делит его вечеров.Здесь когда-то его обнимала жена,а теперь обнимает его тишинаэтих белых, как снег, вечеров.А на двери – железная ручка звонкаи железные буквы – над ручкой звонкаполукругом – «Прошу повернуть!».А друзьям недосуг – не звонят, не стучат,и весь вечер железные буквы кричат:повернуть! повернуть! повернуть!Надо срочно по улицам белым бежать,поскорее заставить звенеть, дребезжатьпозабытый друзьями звонок.Второпях пробегаем знакомый звонок,а потом покупаем в складчину венок,а всего-то был нужен звонок.

«Как я спал на войне…»

Как я спал на войне, в трескотне и в полночной возне,на войне, посреди ее грозных и шумных владений!Чуть приваливался к сосне – и проваливался. Во сненикаких не видал сновидений.Впрочем, нет, я видал. Я, конечно, забыл – я видал.Я бросался в траву между пушками и тягачами,засыпал, и во сне я летал над землею, виталнад усталой землей фронтовыми ночами.Это было легко – взмах рукой, и другой,и уже я лечу (взмах рукой!) над лугами некошеными,над болотной кугой (взмах рукой!), над речною дугойтихо-тихо скриплю сапогами солдатскими кожаными.Это было легко. Вышина мне была не страшна.Взмах рукой, и другой – и уже в вышине этой таешь.А наутро мой сон растолковывал мне старшина.– Молодой, – говорил, – ты растешь, – говорил, – оттого и летаешь…Сны сменяются снами, изменяются с нами.В мягком кресле с откинутой спинкой и белым чехломя дремлю в самолете, смущаемый взрослыми снамиоб устойчивой, прочной земле с ежевикой, дождем и щеглом.С каждым годом сильнее влечет все устойчиво – прочное.Так зачем у костра-дымокура, у лесного огня,не забытое мною, но как бы забытое, прошлоеголосами другими опять окликает меня?Загорелые парни в ковбойках и в кепках, упрямо заломленных,да с глазами, в которых лесные костры горят,спят на мягкой траве и на жестких матрацах соломенных,как убитые спят и во сне над землею парят.Как летают они! Залетают за облако, тают.Это очень легко – вышина им ничуть не страшна.Ты был прав, старшина: молодые растут, оттого и летают.Лишь теперь мне понятна вся горечь тех слов, старшина!Что ж я в споры вступаю? Я парням табаку отсыпаю.Торопливо ломаю сушняк, за водою на речку бегу.Я в траве молодой (взмах рукой, и другой!)засыпаю, но уже от земли оторваться никак не могу.

Вдовы