Читать интересную книгу Грех - Евгений Козловский

-- Слушай, -- сказалавдруг жлобу, поймав в зеркальце сальный его взгляд. -- А вот какой тебе кайф, какой интерес? Я ведь не по желанию будую Или ты, с твоей будкой, по желанию и не пробовал никогда?

-- Динамо крутануть собралась? -- обеспокоился жлоб настолько, что даже будку пропустил. -- Я тебе так прокручу!

-- Никак ты мне не прокрутишь, -- презрительно отозвалась Нинка. -- Даты не бзди: я девушкачестная. Сказала -- значит все.

Жлоб надулся, спросил:

-- Прямо?

-- Прямо-прямо, -- ответилаНинка. -- Если кудасвернуть надо будет -- тебе скажутю

Поворот, другой, третий, и ЫВолгаы остановилась у подъездастаренькой панельной девятиэтажки.

-- Как предпочитаешь? -- спросилаНинкажлоба. -- Натурально илию -- и нагло, зазывно обвелагубы остреньким язычком.

-- Или, -- закраснелся вдруг, потупился жлоб и в меру способностей попытался повторить нинкину мимическую игру.

-- Пошли.

Нинкаосторожненько, любовно переложилаголову монаханабрезент, выскользнулаиз машины. Жлоб уже стоял у парадного, держался, поджидая, задверную ручку.

-- Вот еще, -- бросила. -- Всяких ф-фавёнов в свой подъезд водить! После вонять будет. Становись, -- и подпихнулажлобак стенке, в угол, самаопустилась перед ним наколени.

Монах приподнялся со стоном налокте, взглянул в окно, увидел Нинку наколенях перед водителемю

Нинкасновакак почувствовала, обернулась, но толком не успеланичего разглядеть, понять: пыхтящий жлоб огромной, белой, словно у мертвеца, ладонью вернул ее голову наместо.

Монах закрыл глаза, рухнул насиденье.

Как бешеная, загрохоталау него в ушах электричка, из темноты выступило, нависло лицо с холодными, пустыми, безжалостными глазами.

-- Посчитаемся, отец Сергуня? -- произнесло лицо. -- Ты все-таки в школе по математике гений был, в университете учился. Шесть человек -- так? Трое -по восемь лет. Двое -- по семь. И пять -- последний. Итого? Ну? Я тебя, падла, спрашиваю! Повторить задачку? Трое -- по восемь, двое -- по семь, один -пять. Сколько получается?

-- Сорок три, -- ответил отец Сергуня не без вызова, самому себе стараясь не показать, как ему страшно.

-- Хорошо считаешь, -- похвалило лицо. -- Если пенсию и детский сад отбросить, получается как раз -- жизнь. Но один -- вообще не вернулся. Так что -- две жизни.

И короткий замах кулакаю

юот которого спасламонахаНинка, пытающаяся привести его в себя, вытащить из ЫВолгиы: водитель нетерпеливо переминался рядом и, само собой, помогать не собирался.

-- Ну, вставай, слышишь, монах! Ну ты чо -- совсем идти не можешь? Я ведь тебя не дотащу! Ну, монах!

Он взял себя в руки: встал, но покачнулся, оперся наНинку.

-- Видишь, как хорошою

А жлоб давил уже нагаз, с брезгливой миною покидая грязное это место.

Когдав лифте насталапередышка, монах вдруг увидел Нинку: расхристанную, почти голую под незастегнутым плащиком, и попытался отвести глаза, но не сумел, запунцовелся густо, заставил покраснеть, запахнуться и ее.

Переглядкадлилась мгновение, но стоиладорогого.

-- Ты не волнуйся, -- затараторилаНинка, скрывая смущение, -- мы с бабулькой живем. Онау меняю Онаврач, оназнаешь какая! Тебе, можно сказать, повезлою

Утреннее весеннее солнце яростно било в окно.

Монах спал навысокой кровати, покатонкий лучик не коснулся его век. Монах открыл глаза, медленно осмотрелся. Чувствовалось, что ему больно, но, кажется, не чересчур.

Над ванною, налесках сушилки, виселавыстиранная монаховаодежда. Нинказамерланамгновенье, оценивая проделанное над собственным лицом, чуть прищурилась и нанеслапоследний штрих макияжа. Бросилакисточку настеклянную подзеркальную полку, глянулаеще раз и, пустив горячую воду, решительно намылилась, смылавесь грим.

В комнате неожиданно много было книг. Нателевизоре стояларамка, заключающая фотографию мужчины и женщины лет тридцати, перед фотографией -четыре искусственные гвоздики в вазочке прессованного хрусталя. Кровать в углу аккуратно убрана, посреди комнаты -- раскладушкасо скомканным постельным бельем.

Нинкатихонько, нацыпочках, приотвориладверь в смежную комнату, потянулась к шкафу. Солнце просвечивало розовую полупрозрачную пижамку, и тане могласкрыть, атолько подчеркиваласоблазнительность нинкиной наготы. Монах снова, как давечав лифте, краснел, но сноване мог оторвать глаз. Нинкапочувствовала.

-- Ой, вы не спите! Извините, мне платье, -- и, схватив платье, смущенно исчезлазадверью.

Монах отвернулся к стенке.

-- Можно? -- постучалаНинкаи, пропустив вперед себя сервировочный столик с завтраком и дымящимся в джезве кофе, вошла, одетая в яркое, светлое, короткое платьице. -- С добрым утром. Как себя чувствуете? Бабулькасказала -- вы в рубашке родились. Но денькадваперележать придется. У нас тут рыли -- кабель разрубили, но, если кудапозвонить -- вы скажите -- я сбегаю, -- тараторила, избегая намонахаглядеть.

-- Спасибо, -- ответил он.

-- Ну, давайте, -- подкатилаНинкастолик к постели, помогламонаху сесть, подложилапод спину подушки, подалапару таблеток, воды.

Монахаобжигали прикосновения нинкиных рук, и он собрался, сосредоточился, анализируя собственные ощущения.

-- Вы простите меня, -- тихо проронилаНинка. -- Просто я вчеразлая была.

Монах поглядел наНинку, медленно протянул руку -- для благословения, что ли -- но не благословил, а, сам себе, кажется, дивясь, робко погладил ее волосы, лицо:

-- Спасибо.

-- Ладно, -- сновасмутилась Нинкаи решительно встала. -- Завтракайте. Мне в магазин, прибратьсяю И спите. Бабулькасказала -- вам надо много спать.

Монах прожевал ломтик хлеба, глотнул кофе, откинулся наподушкию

юДверь дачной мансарды, забаррикадированная подручным хламом, под каждым очередным ударом подавалась все более. Голая девицав углу смотрелазаэтим с ужасом. Ртутный фонарь со столба, сам по себе и отражаясь от снега, лупил мертвенным голубым светом сквозь огромное, мелко переплетенное окно.

Дверь, наконец, рухнула. Трое парней повалились вместе с нею в мансарду: один -- незнакомый нам, другой -- тот самый, что задавал монаху в электричке арифметическую задачку, только моложе лет нашесть, третий -- сам Сергей.

Поднявшись, Арифметик пошел надевицу. Таприсела, прикрылалоктями груди, кистями -- лицо, завизжалапронзительно.

Пьяный Сергей пытался удержать Арифметика, хватал его зарукав:

-- Оставь! Ну, оставь ты ее, ради Бога! Мало тебе там? -- но тот только отмахнулся, сбросил сергееву руку.

Когдамежду Арифметиком и девицею осталось шагатри, онараспрямилась, разбежалась и, ломая телом раму, дробя стекло, ласточкою, как с вышки в бассейне, вылетелачерез окно вниз, научасток, в огромный сугроб.

Даже Арифметик оторопел, но увидев, что девицаблагополучно выкарабкивается из снега, успокоился, перехватил налестнице Сергея, собравшегося было бежать наулицу:

-- Спокойно, Сергуня, спокойно! -- взял протянутый кем-то снизу, из комнаты, стакан водки, почти насильно влил ее в сергееву глотку. -Кудаонанах.. денется? Нагишом! Самаприползет, блядь, прощенья просить будет. Ты главное, Сергуня, не бздию

Вернувшись из магазинаили кудаонатам ходила, Нинкатихо, снованацыпочках, приотвориламонахову дверь. Монах лежал с закрытыми глазами. Нинкаподошла, опустилась наколени возле кровати, долгим, нежным, влюбленным, подробным взглядом ощупалааскетическое лицо. Произнеслашепотом:

-- Ты ведь спишь, правда? Можно, я тебя поцелую, покаты спишь? Ты ведь во сне засебя не ответчик, аесли Богу твоему надо, пусть он тебя разбудит. Я ж перед Ним не виновата, что влюбилась, как дура! -- и Нинкапотянулась к подушкам, осторожно поцеловаламонахав скулу над бородою, в другую, в сомкнутые веки, в губы, наконец, которые дрогнули вдруг, напряглись, приоткрылись. Не то, что бы ответили, ною -- Я развратная, да? Наверное, я страшно развратная, и, если Бог твой и впрямь есть, -- шепталажарко, -- в аду гореть буду. Но ведь рая-то Он все равно навсех не напасется, надо ж кому-нибудь и в аду, -асамазапустилауже руку под одеяло, ласкаламонахово тело, и он, напряженный весь, как струна, лежал, вздрагивая от нинкиных прикосновений. -- А засебя ты не бойся, ты в рай попадешь, в рай, потому что спишью

Нинкараскрылаего рубаху, целовалагрудь, и он так закусил губу, что капелькакрови потекла, спряталась в русой бородке.

-- Господи! как хорошо! Это ж надо дуре было влюбиться! Господи, как хорошо! -- и тут судорогапрошлапо монахову телу, и он заплакал вдруг, зарыдал, затрясся:

-- Уйдите! Уйдите, пожалуйста!

Нинкаотскочилав испуге, в оторопи, платье поправила.

-- Ну чего вы! -- сказала. -- Чего я вам такого сделала?! -- но монах не слышал: его билаистерика.

-- Ты дьяволица! -- кричал он. -- Ты развратная сука! Ты!.. ты!..

И тут нинкин взгляд похолодел.

-- Ф-фавён! -- бросилаонаи, хлопнув дверью, выскочилаиз комнаты, из домую

юавернулась, когдауже вечерело: вывалилась из распухшего пикового автобуса, оберегая охапку бледно-желтых крупных нарциссов, нырнулаво двор, ускорилашаг, еще ускорила. По лицу ее видно было, что боится опоздать.