«Мы рассчитывали — или, может быть, вернее будет сказать: мы предполагали без достаточного расчета — непосредственными велениями пролетарского государства наладить государственное производство и государственное распределение продуктов по-коммунистически в мелкокрестьянской стране-Жизнь показала нашу ошибку»[5].
Но параллельно с оценками, признающими, что политика военного коммунизма проводилась не только под давлением внешних обстоятельств, но и в соответствии с какими-то принципиальными идеями, возрождаются и усиливают свое звучание мотивы, знакомые уже по официальной пропаганде времен гражданской войны и пытающиеся сконцентрировать все внимание на внешних причинах мероприятий военного коммунизма, которые в 30-х годах утверждаются уже в качестве единственно правильной точки зрения.
Одним из первых представителей этого направления, ограничивавшего значение военного коммунизма до простой необходимости, был К. Б. Радек, который в декабре 1921 года в статье «Пути русской революции», открыто полемизируя с Лениным, писал о военном коммунизме лишь как о системе мероприятий, направленных к успешному завершению вооруженной борьбы[6]. Однако попервоначалу соображения Радека, не имевшего непосредственного отношения ни к военной, ни к хозяйственной работе в период гражданской войны, не нашли широкого отклика в среде партийных и государственных деятелей, многие из которых на собственном опыте знали, как дорого обошлись в свое время иллюзии о возможности «велениями государства» перейти к коммунистическим отношениям. Большинство авторов на волне быстро распространившегося в период НЭПа равнодушного или даже презрительного отношения к «старой экономической политике»[7] предпочитали безжалостно указывать помимо прочих и на идеологические, и политические корни военно-коммунистической политики. В этом ряду можно назвать работы А. Айхенвальда, Д. Кузовкова, М. Покровского, Н. Попова, Л. Троцкого, И. Флеровского, Е. Ярославского и др.[8].
Более того, некоторые из руководящих деятелей в годы НЭПа не упускали возможности с торжеством подчеркнуть свой личный оппортунизм по отношению к экономической политике в период гражданской войны, благодаря чему появился хотя и небольшой и субъективный, но весьма ценный материал по истории идейной борьбы в руководстве партии и государства за переход к новой экономической политике. Например, Ю. Ларин (М. А. Лурье) на X партконференции и позднее в печати неоднократно вспоминал случай с резолюцией III съезда Совнархозов о переходе к налогу и товарообмену в отношениях с крестьянством, инициатором которой он был[9].
Л. Троцкий уже на X съезде РКП(б) в ходе дискуссии о профсоюзах пытался использовать факт своих предложений о переходе к налоговой системе еще в начале 1920 года и отвергнутых тогда большинством ЦК[10]. Вообще Троцкий придавал этому факту большое значение и впоследствии неоднократно выдвигал его как аргумент превосходства в полемике со своими политическими противниками, а также для собственного утешения, уже будучи в изгнании[11].
Троцкий справедливо полагал, что изменение продовольственной политики было бы своевременней не весной 1921 года под давлением порожденного ею кризиса, а годом ранее, и, как ни странно может показаться на первый взгляд, мнение Троцкого согласовывалось с точкой зрения Сталина, который в 1924 году на XII конференции партии также говорил:
«Разве мы не опоздали с отменой продразверстки? Разве не понадобились такие факты, как Кронштадт и Тамбов, для того, чтобы мы поняли, что жить дальше в условиях военного коммунизма невозможно? Разве сам Ильич не признавал, что мы на этом фронте потерпели более серьезное поражение, чем любое поражение на фронтах Деникина и Колчака?»[12].
Впоследствии в «Кратком курсе истории ВКП(б)» Сталин счел нужным отказаться от такого взгляда, но в начале 20-х годов он не был случайным. Его позиция в борьбе идей вокруг экономической политики в период военного коммунизма требует изучения, которое вполне может преподнести некоторые сюрпризы.
Из ряда известных работ следует выделить книгу Л. Н. Крицмана «Героический период великой русской революции», вышедшую в 1925 году и долго сохранявшую актуальность в своих наблюдениях и выводах. Любопытно его определение военного коммунизма как первого грандиозного опыта «пролетарско-натурального» хозяйства, опыта первых шагов к социализму. Военный коммунизм, считал Крицман, «в основе своей отнюдь не являлся заблуждением лиц или класса; это — хотя и не в чистом виде, а с известными извращениями — предвосхищение будущего, прорыв этого будущего в настоящее»[13]. Как правило, это определение вызывало у советских историков протест, но опыт свидетельствует в пользу Крицмана относительно понимания военного коммунизма как прообраза грядущего, как предвестника становления всеобъемлющей системы государственного абсолютизма. Время только нам указывает внести небольшую поправку и избавить определение Крицмана от некоторого утопизма, заменив словосочетание «пролетарско-натуральное» на «государственно-натуральное», и тогда все становится на свои места.
К концу 20-х годов в литературе становится заметным приближение перемен. Э. И. Квиринг в своих «Очерках развития промышленности СССР», полемизируя с Крицманом, подчеркивал, что политика военного коммунизма была навязана пролетариату, вынуждена войной и разорением[14]. Заявление Квиринга привлекает внимание прежде всего потому, что не кто иной, как он сам в начале 1920 года стал возмутителем спокойствия на Украине, проведя на Екатеринославской городской партконференции постановление о легализации свободной торговли хлебом, очевидно, не полагая в то время хлебную монополию столь вынужденной и необходимой[15].
Подобные метаморфозы заметны и на примере других авторов, в частности Е. Ярославского. В вышедшем под его редакцией в 1929 году IV томе «Истории ВКП(б)» резкой критике была подвергнута известная нам точка зрения Радека и утверждалось, что система военного коммунизма помимо прочего «была штурмом остатков капитализма, была попыткой непосредственного перехода к социализму»[16]. Тем не менее в своих последующих многочисленных трудах по истории партии Ярославский ничтоже сумняшеся переходит на позиции Радека.
В 30–40-е годы, в связи с происходившим тогда процессом абсолютизации государственной власти и насаждения в общественном сознании соответствующего абсолютизму историко-философского обоснования, объективное исследование проблем истории военного коммунизма оказалось вообще невозможным. В «опалу» угодили даже некоторые ленинские документы, и чрезмерная пытливость в изучении наследия вождя стала просто небезопасной.
Историография 50–60-х годов не внесла качественных перемен в понимании внутренних противоречий военного коммунизма, но, несмотря на сохранившийся консерватизм принципиальных установок, эти годы были отмечены появлением нескольких крупных работ советских историков[17] и возобновлением дискуссии о природе военного коммунизма на страницах исторических журналов, продолжавшейся и в 70-е и в 80-е годы. Только если в 50-х годах ее начало вызвал возрожденный ленинский тезис о том, что военный коммунизм был не просто суммой вынужденных войной мер, но и попыткой непосредственного перехода к коммунистическим отношениям, к социализму[18], то в начале 70-х атаку повели его противники, отрицавшие за политикой военного коммунизма что бы то ни было, кроме объективной необходимости[19]. В 70-е годы уже явно ощущался недостаток прилива свежих научных сил. Дискуссию продолжают в основном старые авторы, по большей части повторяя и дополняя свою аргументацию 60-х годов.
Но в 80-е годы на базе этой длительной дискуссии появились работы более глубоко и объективно, чем прежде, отражавшие военный коммунизм и вводившие в научный оборот много нового материала[20]. Военный коммунизм рассматривался в них уже не как система правительственных мероприятий, установок и иллюзий, но как всеобщее явление, как период, где правительственная политика составляет лишь элемент целого. Такой подход позволил отчасти стереть каинову печать «Краткого курса» с истории идейной борьбы в партии, которая перешла из области антиленинизма и провокаций политических изменников в сферу закономерного и органически вплелась в общие противоречия периода. Содержательность работ 80-х годов существенно притупила остроту той неизбежной грани между всей предыдущей историографией и ее новой волной, которая стала захлестывать отечественную историческую науку после окончательного устранения регламентирующих рамок развитием горбачевской «гласности».