Катул, прозвище которого,
катул, как раз и означало «пёсик», шагая вслед за зятем.
Катул немного походил по саду, разбитому в перистиле, там, где была общая с его домом стена, мало ли, может, проход какой-то найдётся, или окно. Прохода и окна, как и следовало ожидать, не нашлось. Тогда Квинт Лутаций встал в тенёчек, под крышу, и стал разглядывать сад. Деревца были все небольшие, изящные и подстриженные точно как хозяин сада, листочек к листочку. Только посередине возвышался раскидистый бук, с веток которого (Катул моргнул) свисали каштаны (это тот новый садовник, наверное, надо будет одолжить его у Гортензия… только потом).
— Квинт, а где твои домашние все, спрятались, что ли? Германцы где? Даже Геминий не вышел.
— А они с утра у Коллинских ворот, встречают Тита Виния. Ты, может, помнишь, он из Волатерр, был у меня в прошлом году перед выборами, верный человек, но мудак мудаком. Прислал мне письмо — поссорился с какой-то шишкой и так обосрался, даже в письме не пишет с кем. Защиты просил, боится ко мне по Городу один ехать. Я Геминия и всех, кто покрепче, его у ворот встречать отправил. Вечером вернутся. Ты, если что, поможешь, Квинт? Он нам голоса во втором классе каждый год даёт.
— Если что — помогу.
Вдруг за стеной, со стороны дома Катула, раздались уже совершенно явные крики!
— Что такое, Квинт? — удивился Гортензий. — Случилось у тебя что-то?
— Да так, повар перепелов испортил, а Муммия никак не успокоится, — ответил Катул.
— А я тебе говорил, что он безрукий. Радуйся теперь, что перепелов, а не фазанов, — утешил его Гортензий, — за фазанов я бы сразу в деревню продал. Или даже нет, Крассу. А у тебя что, гости?
— Да нет… Ну ладно, мне пора, — засобирался Катул.
— Тебя послушать сегодня? — Гортензий иногда, накануне важных судов, просил шурина посмотреть готовую речь.
— Нет, спасибо. Пора, значит, иди, всё будет хорошо, — кротко ответил Гортензий, заглядывая под куст, — Лутация тебя проводит, ладно?
— Эй, псятина, выходи! — позвал он. — Молоска! Чёрный! Эх, если бы кличку знать…
Чёрный… Катул кое-что понял.
— Уголёк его зовут, — сказал он вместо «будь здоров», — то есть не Карбон, а по-гречески, Антракас, — и пошёл, не оборачиваясь, к атрию — ага, не ожидал, зятюшка, а Катул тоже поддразнить может.
Катул распрощался с Лутацией и опять окунулся в уличную жару. Он неторопливо пошагал опять вверх по улице, удаляясь от дома. Катул положился на удачу. Ну а если богиня Удача к нему не будет благосклонна, Катул тоже не просто так гулял — он шёл к Гаю Лутацию. Гай был сын вольноотпущенника Катула-старшего, верный человек. У него была скобяная лавка недалеко от Палатина, на Бычьем Форуме. А ещё у Гая всегда было под рукой несколько верных Катулу людей, на всякий случай. И лестницы у него в лавке были, и разные другие полезные вещи, может, даже и таран бы нашёлся. Вышибу дверь к ебеням, а Муммию заставлю за её деньги всё заделать, думал Катул.
Ещё Катул думал про крик. Это было для его дома что-то уж совсем необычайное. Может, это не Муммия меня не впускает, вдруг промелькнула у него мысль. Может, это рабы что-то устроили, как те гладиаторы в Капуе. Да нет же, сразу одёрнул он себя, это уже совсем ерунда в голову пришла. Надо уже скорей домой, вот что.
Катул повернул за угол дома Гортензия, на улочку, ведущую к лестнице Кака. Здесь квиритов было побольше. Навстречу Квинту Лутацию шла группа людей. Первый из них, худощавый светловолосый квирит, был в магистратской тоге-претексте, с пурпурной полосой по краю. Всё-таки у Удачи нашлась минутка на Катула — ему встретился Луций Цецилий Метелл, эдил (так назывались магистраты, занимавшиеся разными городскими делами). За ним шёл секретарь с сумкой для табличек и двое прислужников, тоже тащивших какую-то писанину. Катул остановился. Метелл увидел Катула, сделал важное лицо и тоже остановился.
— Приветствую, эдил Луций Цецилий, — чрезвычайно церемонно обратился к нему Катул. С Метеллами — всем их плодовитым родом, опутавшим семейными союзами чуть не половину сената, — отношения у него были натянутые. Квинт Лутаций считал, что Метеллы и их союзники хотят получить слишком много власти. Метеллы так не считали.
— Приветствую, Квинт Лутаций, — Катул не спешил, и Метелл стоял спокойно. Его блёкло-серые глаза ничего не выражали. Раз бывший консул остановился и начал разговор, значит, придётся его выслушать. Даже Метеллу, у которого в роду консулов двадцать. Или, может, тридцать, — зря, что ли, он философа держал? В последнее время греки совершили прямо переворот в знаниях о римской древности — то одного неизвестного доселе старинного консула откроют, то другого. И каждый раз — вот удача — из той римской семьи, в которой живёт открыватель.
— Случилось что? Нечасто к нам эдилы заходят.
— Да я по водяному делу. Хочу посчитать людей на Палатине, чтобы сенату доложить, — Метелл, видно, решил, что сейчас Катул начнёт его поучать, и продолжил тоном выше: — Мне жалуются, а я что могу, у колонки стоять? Надо акведук новый строить.
Водяное, как выразился Метелл, дело, уже несколько лет как было для одних жителей Палатинского холма причиной головной боли, а для других и вовсе Сизифовым трудом. Все акведуки, по которым в Город поступала чистая вода, заканчивались в низине, у подножья семи римских холмов. Летом, когда дождевой воды в бассейнах атриев и перистилей собиралось мало, обитателям холмов, даже аристократического Палатина, приходилось носить воду снизу, из общественных колонок на Бычьем Рынке. Город после окончания гражданской войны стремительно рос, росли и очереди у колонок, хозяева ругали нерадивых рабов, медленно несущих воду, те жаловались, что их не пускают без очереди, тогда хозяева-сенаторы шли к эдилам, отвечавшим за водоснабжение и требовали обеспечить им, отцам отечества, право на воду, эдилы безуспешно пытались потеснить у колонок прочих граждан в пользу Палатина, прочие граждане, такие же агрессивные сутяжники, как отцы-сенаторы, тесниться не хотели, и так без конца.
Катул, действительно, услышав про затею Метелла передать дело в сенат (который всё равно ничего не решит, денег на проведение акведука на холм — а это миллионов двадцать денариев — в казне нет, и Катул первый бы возражал против такой траты), вспомнил свои рыбные садки в перистиле и очень захотел, эдак по-отечески, посоветовать эдилу, чтобы он прекратил изображать наивного деревенского юношу, а лучше бы, действительно, встал у колонки, если он такой замечательный эдил, что не может хоть что-то дельное придумать не то что для своего